Форум » Первоисточник » Метро 2033 - I » Ответить
Метро 2033 - I
Дмитрий Глуховский: Анонс «Когда-то давно Московское метро замышлялось как гигантское бомбоубежище, способное спасти десятки тысяч жизней. Мир стоял на пороге гибели, но тогда ее удалось отсрочить. Дорога, по которой идет человечество, въется, как спираль, и одажды оно снова окажется на краю пропасти. Когда мир будет рушиться, метро окажется последним пристанищем человека перед тем, как оно канет в ничто.» «Уважаемые пассажиры, москвичи и гости столицы! Пользуясь метрополитеном, помните: Московский Метрополитен - транспортное мероприятие, связанное с повышенной опасностью.»
Ответов - 32
Дмитрий Глуховский: Глава 1 - Кто это там? Эй, Артём! Глянь-ка! Артём нехотя поднялся со своего места у костра и, перетягивая со спины на грудь автомат, двинулся во тьму. Стоя на самом краю освещённого пространства, он демонстративно, как можно громче и внушительней, щёлкнул затвором и хрипло крикнул: - Стоять! Пароль! Из темноты, откуда минуту назад раздавался странный шорох и глухое бормотание, послышались спешные, дробные шаги. Кто-то отступал вглубь туннеля, напуганный хриплым Артёмовым голосом и бряцанием оружия. Артём спешно вернулся к костру и бросил Петру Андреевичу: - Да нет, не показалось. Не назвался, удрал. - Эх ты, раззява! Тебе же было сказано: не отзываются - сразу стрелять! Откуда ж тебе знать, кто это был? Может, это чёрные подбираются! - Нет... Я думаю, это вообще не человек был... Звуки очень странные... Да и шаги у него не человеческие были. Что же я, человеческих шагов не узнаю? А потом, если бы это чёрные были, так разве они хоть раз вот так убежали? Вы же сами знаете, Пётр Андреич - все последние разы чёрные сразу вперёд бросались - и на дозор нападали с голыми руками, и на пулемёт шли в полный рост. А этот удрал сразу... Какая-то трусливая тварь. - Ладно, Артём! Больно ты умный! Есть у тебя инструкция - и действуй по инструкции, а не рассуждай. Может, это лазутчик был. Увидел, что нас здесь мало - и, превосходящими силами... Может, нас сейчас здесь прихлопнут за милую душу, ножом по горлу, и станцию всю вырежут, вон как с Полежаевской вышло, а всё потому, что ты вовремя не срезал гада... Смотри у меня! В следующий раз по туннелю за ними бегать заставлю! Артём поёжился, представляя себе туннель за пятисотым метром и то, что туда однажды придётся идти. Это было действительно страшно. За пятисотый метр на север не отваживался ходить никто. Патрули доезжали до трёхсотого и, осветив пограничный столб прожектором со своей дрезины и убедившись, что никакая дрянь не перепозла за него, торопливо возвращались. Разведчики, здоровые прожжённые мужики, бывшие морские пехотинцы, и те останавливались на четырёхсот восьмидесятом, прятали горящие сигареты в ладонях и замирали, прильнув к приборам ночного видения. А потом медленно, тихо отходили назад, не спуская глаз с туннеля и ни в коем случае не оборачиваясь к нему спиной. Дозор, в котором они были, стоял на двухсот пятидесятом метре, в пятидесяти метрах от пограничного столба. Но граница проверялась раз в день, и проверка уже закончилась несколько часов назад, и теперь их дозор был самым крайним, а за те часы, которые прошли со времени последней проверки, все твари, которых патруль мог спугнуть, наверняка снова начали подползать. Тянуло их как-то на огонёк, поближе к людям... Артём уселся на своё прежнее место и спросил: - А что там с Полежаевской случилось? И хотя он уже знал эту леденящую кровь историю, ему рассказывали её уже челноки на станции, но его тянуло послушать её ещё раз, как неудержимо тянет детей на страшные байки о безголовых мутантах и упырях, похищающих младенцев. - С Полежаевской? А ты не слышал? Странная история с ними вышла. Странная и страшная. Сначала у них разведчики стали пропадать. Уходили в туннели и не возвращались. У них, правда, салаги разведчики, не то что наши, но у них ведь и станция поменьше, и народу там меньше живёт... Жило. Так вот, стали, значит, у них пропадать разведчики. Один отряд ушёл - и нет его. Сначала они думали, что он задерживается, а у них там ещё туннель петляет, ну совсем как у нас (Артёму стало не по себе при этих словах), и ни дозорам, ни тем более со станции, ничего не видно, сколько не свети. Так их нет и нет, полчаса их нет, час их нет, два их нет. Казалось бы, ну уж где там пропасть, - всего ведь на километр уходили, им ведь и запретили дальше идти, да они и сами не дураки... Вообщем, так их и не дождались, послали усиленный дозор их искать, ну те их искали-искали, кричали-кричали, но всё зря. Нету. Пропали. И ладно ещё, что никто не видел, что с ними случилось. Плохо ведь что - слышно ничего не было... Ни звука. И следов никаких. Артём уже начал жалеть, что попросил Петра Андреича рассказать о Полежаевской. Пётр Андреич то ли был более осведомлён, то ли сам выдумывал, только рассказывал он такие подробности, какие и не снились челнокам, уж на что те были и мастера и любители рассказать байку и сообщить последние новости. И от подробностей этих мороз шёл по коже, и совсем уж неуютно становилось даже у костра, и любые, даже совсем безобидные шорохи из туннеля будоражили воображение. - Ну так вот. Ну, стрельбы слышно не было, те и решили, что разведчики, наверное, ушли от них - недовольны, может, чем-то были, ну и сбежали. Ну и шут с ними. Хотят лёгкой жизни, хотят со всяким отребьем мотаться, с анархистами всякими, пусть себе мотаются. Так и решили. Так им проще было думать. Спокойнее. А через неделю ещё одна разведгруппа пропала. Те вообще не должны были за семьсот метров заходить. И опять та же история. Ни звука, ни следа. Как в воду канули. Тут у них на станции уже забеспокоились. Это уже непорядок - когда за неделю два отряда исчезают. С этим уже надо что-то делать. Меры, значит, принимать. Ну, они выставили на трёхсотом метре кордон. Мешков с песком натаскали, пулемёт установили, прожектор, по всем правилам фортификации. Послали на Беговую гонца - у них там с Беговой и с 1905 года конфедерация, раньше Октябрьское Поле тоже было с ними, но потом там что-то случилось, никто не знает точно, что, авария какая-то, и жить там стало нельзя, и с него все разбежались, ну да это неважно. Послали они на Беговую гонца - предупредить, что что-то неладное творится, и о помощи в случае чего попросить. И не успел первый гонец до Беговой добраться, дня не прошло - они ещё ответ обдумывали - как прибегает второй, весь в мыле, и рассказывает, что усиленный кордон их весь погиб, ни единого выстрела не сделав. Всех перерезали. И словно во сне зарезали - вот что страшно-то! А ведь они и не смогли бы заснуть после всего страха, не говоря уж о приказах и инструкциях. Тут на Беговой поняли, что если уж сейчас ничего не сделать - скоро та же петрушка и у них начнётся. Снарядили ударный отряд - около сотни человек, пулемёты, гранатомёты, профессионалы, ветераны... У них, конечно, заняло это времени порядком. Дня полтора. Гонцов они пока обратно отослали, с обещанием помочь. И через полтора дня отправили этот отряд на помощь. А когда отряд вошёл на Полежаевскую, там уже ни одной живой души не было. И тел не было, только кровь повсюду. Вот так вот. И чёрт знает, кто это сделал. Я вот не верю, что люди такое вообще сделать могут. - А с Беговой что стало? - не своим голосом спросил Артём. - Ничего с ними не стало. Увидели, что такое дело, и взорвали туннель между Полежаевской и Беговой. Там такой завал, я слышал, метров сорок засыпано, без техники не разгребёшь, да и с техникой-то, пожалуй, не очень, а где её возьмёшь, технику? Она уже лет пятнадцать как сгнила напрочь, техника-то... Пётр Андреич замолчал, глядя в огонь. Артём кашлянул негромко и признался: - Да... Надо, конечно, было стрелять... Дурака я свалял.
Дмитрий Глуховский: С юга, со стороны станции, послышался крик: - Эй там, на двести пятидесятом! У вас всё в порядке? Пётр Андреич сложил руки рупором и прокричал в ответ: - Подойдите поближе! Дело есть! Из туннеля, от станции, светя карманными фонарями, к ним приближались три фигуры, наверное, дозорные со сто пятидесятого метра. Подойдя к костру, они потушили фонари, и присели рядом. - Здорово, Пётр! Это ты сегодня здесь? А я думаю, - кого сегодня на двести пятидесятый поставили? - поздоровался их старший, выбивая из пачки папиросу. - Слушай, Андрюха! У меня парень видел здесь кого-то. Но выстрелить не успел... В туннель отошло. Говорит, на человека похоже не было. - На человека не похоже? А как выглядит-то? - обратился тот к Артёму. - Да я и не видел... Я только спросил пароль, и оно сразу обратно бросилось, на север. Но шаги не человеческие были - лёгкие какие-то, и очень частые - как будто у него не две ноги, а четыре... - Или три! - подмигнул Андрей Артёму, делая страшное лицо. Артём поперхнулся, вспомнив истории о трёхногих людях с Филёвской линии, где часть станций лежала на поверхности, и туннель шёл совсем неглубоко, так что защиты от радиации не было почти никакой. Оттуда и расползалась по всему метро всякая трёхногая, двухголовая и прочая дрянь. Андрей затянулся папиросой и сказал своим: - Ладно, ребята, если мы уже пришли, то почему бы здесь не посидеть? К тому же, если у них тут опять трёхногие полезут - поможем. Эй, Артём! Чайник есть у вас? Пётр Андреич встал сам, налил в битый и закопченный чайник воды из канистры и повесил его над огнём. Через пару минут чайник загудел, закипая, и от этого звука, такого домашнего и уютного, Артёму стало теплее и спокойнее. Он оглядел сидящих вокруг костра людей - все крепкие, закалённые непростой здешней жизнью, надёжные люди. Этим людям можно было верить, на них можно было положиться. Их станция всегда слыла одной из самых благополучных на всей линии, - и всё благодаря тем людям, которые тут подобрались. И всех их связывали тёплые, почти братские отношения. Артёму было двадцать четыре, и родился он ещё там, сверху, и был он ещё не такой худой и бесцветный, как все родившиеся в метро, не осмеливавшие ся никогда показываться наверх, боясь не столько радиации, сколько испепеляющих и и губительных для подземной фауны солнечных лучей. Правда, Артём и сам в сознательном возрасте бывал наверху всего раз, и только на мгновенье - радиационный фон там был такой, что чрезмерно любопытные изжаривались за пару часов, не успев нагуляться вдоволь и насмотреться на диковинный мир, лежаший на поверхности. Отца своего он не помнил совсем. Мать жила с ним до пяти лет, они жили вместе, на Тимирязевской, долго там жили, несколько лет, и хорошо всё у них было, жизнь текла ровно и спокойно, до того самого дня, когда Тимирязевская не пала под нашествем крыс. Крысы, огромные серые мокрые крысы, хлынули однажды безо всякого предупреждения, из одного из тёмных боковых туннелей. Он уходил вглубь незаметным ответвлением от главного северного туннеля, и спускался на большие глубины, чтобы затеряться в сложном переплетении сотен коридоров, в лабиринтах, полных ужаса, ледяного холода и отвратительного смрада. Этот туннель уходил в царство крыс, место, куда не решился бы ступить самый отчаянный авантюрист, и даже заблудившийся и не разбирающийся в подземных картах и дорогах скиталец, остановясь на пороге этого туннеля, животным чутьём определил бы ту чёрную и жуткую опасность, которая исходила из него, и шарахнулся бы от зияющего провала входа, как от ворот зачумлённого города. Никто не тревожил крыс. Никто не спускался в их владения. Никто не осмеливался нарушить их границ. И тогда крысы пришли сами. Много народу погибло в тот день, когда живым потоком гигантские крысы, такие большие, каких никогда не видели ни на станции, ни в туннелях, затопили и смыли и выставленные кордоны, и станцию, погребая под собой и защитников, и население, заглушая стальной массой своих тел их предсмертные вопли, полные боли и отвращения. Крысы, пожирая всё на своём пути, и мёртвых, и живых людей, и своих убитых собратьев, слепо, неумолимо, движивые непостижимой человеческому разуму силой, рвались вперёд, всё дальше и дальше. В живых остались всего несколько человек, не женщины, не старики и не дети - никто из тех, кого обычно спасают в первую очередь, а пять здоровых мужчин, сумевших обогнать смертоносный поток. Только потому обогнавших его, что стояли с дрезиной на дозоре в южном туннеле, и заслышав крики со станции, один из них бегом бросился проверить, что случилось. Станция уже гибла, когда он увидел её в конце перегона. Уже на входе он понял по первым крысиным ручейкам, просочившимся на перрон, что случилось, и повернул было назад, зная, что ничем он уже не сможет помочь тем, кто держит оборону станции, как его дёрнули сзади за руку. Он обернулся, и женщина с искажённым от страха лицом, тянувшая его настойчиво за рукав, крикнула ему, пытаясь пересилить многоголосый хор отчаяния: - Себя не жалко! Пусть он - живёт! Спаси его, солдат! Пожалей! И тут он увидел, что тянет она ему в своей руке - детскую ручку, маленькую пухлую детскую ладонь, и схватил эту ладонь, не думая, что спасает чью-то жизнь, а потому, что назвали его солдатом, и попросили - пожалеть. И, таща за собой ребёнка, а потом и вовсе схватив его под мышку, рванул наперегонки с первыми крысами, наперегонки со смертью - вперёд, по туннелю, туда, где ждала его дрезина с его товарищами по дозору, и уже издалека, метров за пятьдесят, крича им, чтоб заводили мотор. Дрезина была у них моторизованная, одна на десять ближайших станций такая, и только поэтому смогли они обогнать крыс. Они всё мчались вперёд, и на скорости пролетели заброшенную Дмитровскую, на которой ютились несколько отшельников, еле успев крикнуть им «Бегите! Крысы!» и понимая, что те не успеют уже спастись. И подъезжая к кордонам Савёловской, с которой у них, слава Богу, было в тот момент мирное соглашение, они уже заранее сбавляли темп, чтобы при такой скорости их не расстреляли на подступах, приняв за налётчиков, и изо всех сил кричали дозорным: «Крысы! Крысы идут!» и готовы были продолжать бежать, через Савёловскую, и дальше, дальше по линии, умоляя пропустить дозорных - вперёд, пока есть куда бежать, пока серая лава не затопит всё метро. Но к их счастью, оказалось на Савёловской нечто, что спасло и их, и всю Савёловскую, а может, и всю Серпуховско-Тимирязевскую линию: они ещё только подъезжали, взмыленные, крича дозорным о смерти, которую им удалось пока обогнать, но которая летела за ними по пятам, а те уже спешили, расчехляли какой-то внушительный агрегат на своём посту. Был это огнемёт, наверное, собранный местными умельцами, но такой мощный, что немногие армейские виды оружия могли с ним равняться. И как только показались передовые крысиные отряды, и всё нарастая, зазвучал из мрака шорох и скрежет тысяч крысиных лап, дозорные привели огнемёт в действие, и не отключали уже, пока не кончилось горючее. Ревущее оранжевое пламя заполнило туннель на десятки метров вперёд, и жгло, жгло крыс не переставая, десять, пятнадцать, двадцать минут, и туннель наполнился вонью, мерзкой вонью палёного мяса и шерсти, и диким крысиным визгом... А за спиной дозорных с Савёловской, ставших героями и прославившимися на всю линию, замерла остывающая дрезина, готовая к новому прыжку, а на ней - пятеро мужчин, спасшихся со станции Тимирязевская, и ещё один спасённый ими ребёнок. Мальчик. Артём. Крысы отступили. Их безмозглая могучая воля была сломлена одним из последних изобретений человеческого военного гения. Человек всегда умел убивать лучше, чем любое другое живое существо. Они схлынули, и обратной волной вернулись в огромное царство, истинные размеры которого не были известны никому. И все эти лабиринты, лежавшие на неимоверной глубине, были так таинственны и странны и, казалось бы, совершенно бесполезны для работы метрополитена, для осуществления всем известных его функций, что не верилось даже, несмотря на заверения авторитетных людей, что всё это были сооружено людьми, обычными метростроевцами. Один из этих авторитетов даже был раньше, ещётогда, помощником машиниста электропоезда. Таких людей почти и не осталось, и были они в большой цене, потому что на первых порах они были единственными, кто не терялся и не поддавался страху, оказываясь вне удобной, скоростной и безопасной капсулы поезда в тёмных туннелях Московского Метрополитена, в этом кишечнике мегаполиса. И потому что все на станции относились к нему с таким почтением и детей своих учили тому же, Артём наверное и запомнил его, на всю свою жизнь запомнил - измождённого худого человека, зачахшего за долгие годы работы под землей, в истертой и выцветшей форме работника метрополитена, уже давно потерявшей свой первоначальный шик, но всё ещё надеваемой с той гордостью, с которой адмирал облачается в свой парадный мундир, и всё ещё внушающей благоговение простым смертным. И Артёму, тогда совсем ещё пацану, виделась в тщедушной фигуре помощника машиниста несказанная стать и мощь... Ещё бы! Ведь работники метро были для всех остальных всё равно что проводниками-туземцами для научных экспедиций в дремучих джунглях. Им свято верили, на них полностью полагались, от их знаний и умений зависело полностью выживание остальных. Они зачастую возглавляли станции, когда распалась система единого управления, и метрополитен из комплексного объекта гражданской обороны, огромного противоатомного бомбоубежища, предназначенного для спасения части населения в случае ядерной атаки, превратился во множество не связанных единой властью станций, погрузился в хаос и анархию. Станции стали независимыми и самостоятельными, своеобразными карликовыми государствами, со своими идеологиями и режимами, лидерами и армиями. Они воевали друг с другом, объединялись в федерации и конфедерации, сегодня становясь метрополиями воздвигаемых империй, чтобы завтра быть поверженными и колонизированными вчерашними друзьями или рабами. Они заключали краткосрочные союзы против общей угрозы, чтобы, когда угроза минует, с новыми силами вцепиться друг другу в глотку. Они самозабвенно грызлись за всё: за жизненное пространство, за пищу - за фермы белковых дрожжей, плантации грибов, не нуждающихся в дневном свете, чтобы взрасти, и за свиные фермы, где бледных подземных свиней вскармливали бесцветными подземными грибами, и, конечно, за воду, - то есть, за фильтры. Варвары, не могшие починить пришедшие в негодность фильтрационные установки на их станциях, и умирающие от отравленной излучением воды, бросались со звериной яростью на оплоты цивилизованной жизни, на станции, где исправно действовали генераторы и регулярно ремонтировались фильтры, где взращённые заботливыми женскими руками, буравили мокрый грунт белые шляпки шампиньонов и сыто хрюкали свиньи в своих загонах. Их вёл вперёд, на этот бесконечный отчаянный штурм, инстинкт самосохранения и извечный революционный принцип - отнять и поделить. Защитники благополучных станций, организованные в боеспособные соединения бывшими профессиональными военными, до последней капли крови отражали нападения вандалов, переходили в контр-наступления, с боем сдавали и отбивали каждый метр межстанционных туннелей. Станции копили военную мощь, чтобы отвечать на набеги карательными экспедициями, чтобы теснить своих цивилизованных соседей с жизненно важного пространства, если не удавалось достичь договорённостей мирным путём, и наконец, чтобы давать отпор всей той нечисти, что лезла изо всех дыр и туннелей. Всем тем странным, уродливым и опасным созданиям, каждое из которых вполне могло привести в отчаяние Дарвина своим явным несоответсвием всем законам эволюционного развития. Как разительно ни отличались бы от привычных человеку животных все эти твари, то ли всегда обитавшие в глубинах, а сейчас потревоженные человеком, то ли переродившиеся из безобидных представителей городской фауны в исчадий ада под невидимыми губительными лучами, они всё-таки тоже были продолжением жизни на земле. Искажённым, извращённым, но всё же продолжением. И подчинялись они всё тому же главному импульсу, которым ведомо всё органическое на этой планете.
Дмитрий Глуховский: Выжить. И чтобы выжить - размножаться. И чтобы выжить - сражаться. И убивать других - чтобы выжить. Артём принял белую эмалированную кружку, в которой плескался их, собственный, станционный чай. Был это, конечно, никакой не чай, а настойка из сушёных грибов, с добавками, потому что настоящего чая всего-то и оставалось - ничего, и его и экономили, и пили только по большим праздникам, да и цена ему была в десятки раз выше, чем их грибной настойке. А всё-таки и своё варево у них на станции любили, и гордились им, и называли «чай». Чужаки, правда, с непривычки сначала отплёвывались, но потом ничего, привыкали. И даже за пределами их станции пошла об их чае слава - и челноки пошли к ним, сначала - рискуя собственными шкурами, поодиночке. Но чай их пошёл влёт по всей линии, и даже Ганза заинтересовалась их чаем, и потянулись на ВДНХ большие караваны, за их волшебной настойкой. И деньги к ним потекли. А где деньги - там и оружие. Там и жизнь. И с тех пор, как на ВДНХ стали делать этот самый чай, станция и стала крепчать, потекли сюда настоящие, хозяйственные люди с окрестных станций и перегонов, и пришло процветание. - Слышь, Артём! Как у Сухого дела-то? - спросил Андрей, прихлёбывая чай маленькими осторожными глотками и усердно дуя на него. - У дяди Саши? Всё хорошо у него. Вот, вернулся недавно из похода по линии с нашими. С экспедицией. Да вы знаете, наверное. Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артёма, и был, вообще-то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе двухсот пятидесятого метра, и то - командиром кордона. Вот, поставили его на стопятидесятый метр, в прикрытие, а тянуло всё-таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой ложной тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте, поближе к тайне. Любил он туннель, и знал его хорошо, и все ответвления до пятисотого метра, и куда они ведут, знал наизусть. А на станции, среди фермеров, среди работяг, коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно, ненужным что ли, ведь он не мог заставить себя рыхлить землицу для грибов, или, ещё хуже, пичкать этими грибами жирных свиней, стоя по колени в навозе на станционных фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а был он всегда солдатом, был воином, и всей душой верил, что это - единственное достойное мужчины занятие, и горд был тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал, что защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и суетливых челноков, и деловых до невозможности администраторов, и детей, и женщин. И женщины тянулись к его пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной, стопроцентной уверенности в себе, к его спокойствию за себя и за тех, кто был с ним, потому что он всегда мог защитить того, кто находился рядом с ним. Женщины обещали ему любовь, они обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь после пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни станции. А они туда за ним не шли. Почему? И вот, разгорячившись от чая, сняв старый свой чёрный берет, и вытирая рукавом мокрые от пара усы, он принялся жадно допрашивать Артёма о новостях и сплетнях, принесённых из последней экспедиции на юг Артёмовым отчимом, тем самым человеком, который девятнадцать лет назад вырвал Артёма у крыс на Тимирязевской, да так и не мог бросить мальчишку, и воспитал его. - Я-то, может быть, и слышал кое-что, но ты всё равно расскажи, Артём, жалко тебе, что ли? - настаивал Андрей, зная, что парень хочет рассказать, ему и самому интересно вспомнить ещё раз и пересказать все отчимовы истории, ведь все слушать будут с открытым ртом. - Ну, куда они ходили, вы, наверное, знаете, - начал Артём. - Знаю, что на юг куда-то... Они же там шибко засекреченные, ходоки ваши! - усмехнулся Андрей. - Специальные задания администрации, сам понимаешь! - подмигнул он одному из своих людей. - Да ничего секретного в этом не было, - отмахнулся Артём. - Так, цель экспедиции у них была - разведка обстановки, сбор информации... Достоверной информации, потому что чужим челнокам, которые у нас на станции языком треплют, верить нельзя - они, может, челноки, а может, и провокаторы, дезинформацию распространяют. - Челнокам вообще верить нельзя, - буркнул Андрей. - Корыстные они люди. Откуда ты его знаешь, - вот сегодня он твой чай продаёт Ганзе, а завтра и тебя самого со всеми потрохами кому-нибудь продаст. Они, может, тоже тут у нас информацию собирают. И нашим-то, честно говоря, я тоже не особо доверяю. - Ну, на наших - это вы зря, Андрей Аркадьич. Наши все нормальные. Я сам почти всех знаю. Люди, как люди. Деньги только любят. Жить хотят лучше, чем другие. Стремятся, - попытся вступиться за местных челноков Артём. - Вот-вот. И я тебе о том же. Деньги они любят. Жить хотят лучше всех. А кто их знает, чего они там делают, когда они за станцию выходят? Можешь ты мне с уверенностью сказать, что на первой же станции их агенты чьи-нибудь не завербуют? Можешь или нет? - Чьи агенты? Ну чьим агентам наши челноки сдались? - Вот что, Артём! Молодой ты ещё, молодой и многого не знаешь. Слушал бы ты старших больше. Глядишь, дольше проживёшь. - Ну должен же кто-то эту работу выполнять! Не было бы челноков - и куковали мы бы тут без боеприпасов, с берданками, шмаляли бы солью в чёрных, и чаёк свой попивали бы, - не отступал Артём, не смотря на Андрееву попытку осадить его. - Ладно, ладно, экономист нашёлся... Ты поостынь. Рассказывай лучше, чего там Сухой видел. - У соседей чего? На Алексеевской? На Рижской? - На Алексеевской? Ничего нового. Выращивают грибы свои. Да что Алексеевская? Так, хутор ведь... Говорят, - понизил Артём голос ввиду секретности информации, - говорят, присоединяться к нам хотят. И Рижская, вроде, тоже не против. Там у них давление с юга растёт. Настроения пасмурные, все шепчутся о какой-то угрозе, все чего-то боятся, а чего боятся - никто не знает. То ли с той стороны линии империя какая-то растёт, то ли Ганзы опасаются, что захочет она расшириться, то ли ещё чего-то. И все эти хутора к нам жаться начинают. И Рижская, и Алексеевская. - А чего конкретно хотят? Чего предлагают? - интересовался Андрей. - Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных туннелях - постоянное освещение, милицию, боковые туннели и коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный кабель проложить, свободное место - под грибы... Хозяйство чтобы общее, работать помогали, если надо будет. - А раньше где они были? Где они были раньше, когда с Ботанического Сада, да с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда чёрные нас штурмовали, где они были? - ворчал Андрей. - Ты, Андрей, не сглазь, смотри! - вмешался Пётр Андреич. - Нет чёрных пока что - и хорошо. Только радоваться рано. Не мы их победили. Что-то у них там своё, внутреннее, вон и они и затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не помешает. Тем более - объединиться с соседями. И им на пользу, и нам хорошо. - И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! - иронизировал Андрей, загибая пальцы. - Вам не интересно слушать, да? - обиженно спросил Артём. - Нет, ты продолжай, Артём, продолжай. Мы с Петром это позже доспорим. Это у нас с ним вечная тема. - Ну вот. И говорят, что главный наш, вроде, соглашается. Не имеет принципиальных возражений. Детали только надо обсудить. Скоро съезд будет. А потом - референдум. - Как же, как же. Референдум. Народ скажет да - значит да. Народ скажет нет - значит, народ плохо подумал. Пусть народ подумает ещё раз, - всё язвил Андрей. - Ну, Артём, а что за Рижской творится? - стараясь не обращать на того внимания, выспрашивал Пётр Андреич. - Дальше у нас что идёт? Проспект Мира. Ну, проспект Мира - понятно. Это у нас границы Ганзы. У Ганзы, отчим говорит, с красными всё так же, мир. О войне никто и не вспоминает уже, - рассказывал Артём.
Дмитрий Глуховский: *** Ганзой называлось содружество станций Кольцевой линии. Эти станции, находясь на пересечении всех остальных линий, а значит, и торговых путей, и объединенные между собой туннелями, почти с самого начала стали местами встречи коммерсантов со всех концов метро. Они богатели с фантастической скоростью, и вскоре, понимая, что их богатство вызывает зависть слишком у многих, приняли единственно верное решение. Они объединились. Официальным их названием было «Содружество Станций Кольцевой Линии», но в народе они звались Ганзой - кто-то однажды метко сравнил их с союзом торговых городов в средневековой Германии, словечко было звонкое, так и пристало. Ганза поначалу включала в себя лишь часть станций, объединение не произошло мгновенно. Был участок Кольцевой линии, от Киевской - и до Проспекта Мира, так называемая Северная Дуга, и были с ними Курская, Таганская и Октябрьская. И были долгие переговоры, и каждый пытался для себя что-нибудь выгадать. Потом уже присоединились к Ганзе Павелецкая и Добрынинская, и сформировалась вторая Дуга, Южная. Но главная проблема, и главное препятствие к воссоединению Северной и Южной Дуг было в Сокольнической линии. А дело было вот в чём. Сокольническая линия всегда была особая. Взглянешь на карту - сразу на неё внимание обращаешь. Во-первых, прямая, как стрела. Во-вторых, ярко-красного цвета на всех картах. Да и названия станций там тоже -Красносельская,КрасныеВорота, Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же, Горы. И то ли из-за таких названий, то ли по какой-то другой причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи возрождения советского государства. Одна станция официально вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу правления, потом - соседняя, потом - соседи с другой стороны туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою администрацию, и пошло-поехало. Оставшиеся в живых ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные функционеры, непременный люмпен-пролетариат, - все стекались на революционные станции. Сколотили комитет, ответственный за распространение новой революции и коммунистических идей по всему метрополитену, под почти ленинским названием - Интерстанционал. Интерстанционал готовил отряды профессиональных революционеров и пропагандистов, и засылал всё дальше и дальше во вражий стан. В-основном, обходилось малой кровью, поскольку изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии жаждали восстановления справедливости, которая, в их понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была охвачена багровым пламенем революции. Станциям возвращали старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали Кировской, Лубянка - Дзержинской, Охотный Ряд - Площадью Свердлова. Станции с нейтральным названием ревностно переименовывали во что-нибудь идеологически более ясное: Спортивную - в Коммунистическую, Сокольники - в Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой всё началось - в Знамя Революции. И вот эта линия, когда-то Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято было у москвичей все ветки между собой называть по цветам, совершенно официально стала Красной Линией. Но дальше у них не пошло. К тому времени, как Красная Линия уже окончательно оформилась и стала предъявлять претензии на станции с других веток, чаша терпения переполнилась. Слишком много людей помнили чётко, что такое советская власть. Слишком многие видели в агитотрядах, рассылаемых Интерстанционалом по всему метро - метастазы страшной опухоли, спавшей и уже, казалось, излеченной в 1991-ом, но вот снова поселившейся в теле и жаждущей реванша. Слишком боялись люди этой чудовищной ремиссии. И сколько ни обещали агитаторы и пропагандисты из Интерстанционала электрификацию всего метрополитена, утверждая, что в совокупности с советской властью это и даст коммунизм (вряд ли ленинский лозунг, бессовестно ими эксплуатируемый, был когда-либо более актуален), люди за пределами линии не соблазнялись на обещания, а интерстанционных краснобаев отлавливали и выдворяли - обратно, в Советское государство. И тогда красное руководство определило, что пора действовать решительней. Что, если оставшаяся часть метро не занимается сама по себе весёлым революционным огнём, её можно и поджечь. Соседние станции, обеспокоенные усилившейся коммунистической пропагандой и подрывной деятельностью, тоже пришли к похожему выводу. Исторический опыт ясно доказывал им, что нет лучшего переносчика коммунистической бациллы, чем штык. И грянул гром. Коалиция антикоммунистических станций, ведомая Ганзой, разрубленной пополам Красной Линией и жаждущей замкнуть кольцо, приняла вызов. Красные, конечно, не рассчитывали на организованное сопротивление, и переоценили собственные силы. Лёгкая победа, которой они ждали, не была видна даже на горизонте. Война была долгой, кровопролитной и изрядно потрепала и без того немногочисленное население метро. Шла она без малого полтора года, и состояла большей частью из позиционных боёв, но с непременными партизанскими вылазками и диверсиями, с завалами туннелей, с расстрелами пленных, с несколькими случаями зверств и с той и с другой стороны. Это была настоящая война, с войсковыми операциями, окружениями и прорывами окружений, со своими подвигами, со своими полководцами, со своими героями и своими предателями. Но главной её особенностью было то, что ни одна из воюющих сторон так и не смогла сдвинуть линию фронта на сколько-нибудь значительное расстояние. Иногда, казалось, одним удавалось добиться перевеса, занять какую-нибудь смежную станцию, но противник напрягался, мобилизовал дополнительные силы - и чаша весов склонялась в обратную сторону. А война истощала ресурсы. Война отнимала лучших людей. Война изнуряла. И оставшиеся в живых устали от неё. Революционное руководство незаметно сменило её цели на весьма более скромные. Если вначале главной задачей революционной войны было распространение социалистической власти и коммунистических идей по всему метрополитену, то теперь уже хотели хотя бы взять под свой контроль (отбить у акул империализма) то, что почиталось у них за святую святых - станцию Площадь Революции. Во-первых, из-за её названия, во-вторых, из-за того, что она была ближе, чем любая другая станция метро, к Красной площади, к Кремлю, башни которого всё ещё были увенчаны рубиновыми звёздами, если верить немногим храбрецам, идеологически крепким до той степени, которая необходима была для безумного поступка - выбраться наверх, и посмотреть - как там Кремль. Ну и, конечно, там, на поверхности, рядом с Кремлём, и в самом центре Красной площади, находился Мавзолей. Было там тело Ленина, или его там не было - не знал никто. Даже если оно и не было своевременно захоронено, оно должно было давным-давно разложиться без необходимого ухода. Но за долгие годы советской власти Мавзолей перестал быть просто гробницей и стал чем-то самоценным, символом преемственности власти. Именно с него принимали парады великие вожди прошлого. Именно к нему более всего стремились вожди нынешние. И поговаривали, что именно со станции Площадь Революции, из служебных её помещений, шли потайные ходы - в секретные лаборатории при Мавзолее, а оттуда - и к самому гробу. За красными оставалась станция Площадь Свердлова, бывший Охотный Ряд, укреплённая и ставшая для них плацдармом, с которого и совершались броски и атаки на Площадь Революции. Не один крестовый поход был благославлён революционным руководством, чтобы освободить эту станцию и гробницу. Но защитники её тоже понимали, какое она имеет значение для красных, и стояли до последнего. Площадь Революции превратилась в неприступную крепость. Самые жестокие, самые кровавые бои шли именно на подступах к этой станции. Больше всего народу полегло там. Были там и свои александры матросовы, открытой грудью шедшие на пулемёты, и герои, обвязывавшиеся гранатами, чтобы взорвать себя вместе со вражеской огневой точкой, и использование - против людей! - запрещенных огнемётов... И всё тщетно. Отбивали на день, но не успевали закрепиться и погибали, и отступали на следующий, когда коалиция переходила в контр-наступление. Всё то же, с точностью до наоборот, творилось на Библиотеке им. Ленина. Там держали оборону красные, а коалиционные силы неоднократно пытались их оттуда выбить. Станция имела для коалиции огромное стратегическое значение, потому что в случае успешного штурма позволила бы разбить Красную Линию на два участка, и потому ещё, что давала переход на три других линии сразу, и все три - такие, с которыми Красная Линия больше нигде не пересекалась. Только там. То есть, была она таким лимфоузлом, который, будучи поражён красной чумой, открыл бы ей доступ к жизненно важным органам. И чтобы это предотвратить, Библиотеку им. Ленина надо было занять, и занять любой ценой. Но насколько безуспешными были попытки красных завладеть Площадью Революции, настолько бесплодны были и усилия коалиции выдавить тех с Библиотеки. А народ, тем временем, уставал всё больше и больше. И уже началось дезертирство, и всё чаще были случаи братания, когда и по ту, и по другую сторону солдаты бросали оружие и шли обниматься, но в отличие от Первой Мировой, красным это на пользу не шло. Революционный запал потихоньку сходил на нет, и коммунистический энтузиазм угасал. Не лучше дела шли и у коалиции - недовольные, что им приходится постоянно дрожать за свою жизнь, люди снимались и уходили семьями с центральных станций - на окраины. Пустела и слабела Ганза. Война больно ударила по торговле, челноки искали обходные тропы, важные торговые пути опустевали и глохли... И политикам, которых меньше и меньше поддерживали солдаты, пришлось срочно искать возможность закончить войну, по возможности сохранив лицо, пока их же оружие не повернулось против них. И тогда, в обстановке строжайшей секретности и на обязательной в таких случаях нейтральной станции, встретились лидеры враждующих сторон: товарищ Москвин - с советской стороны, и со стороны коалиции - председатель Содружества Станций Кольцевой Линии Логинов вместе с Твалтвадзе, президентом Арбатской Конфедерации, включавшей в себя все станции Арбатско-Покровской линии на участке между Киевской и многострадальной Площадью Революции. Мирный договор подписали быстро и как-то очень легко. Стороны обменивались правами на станции. Красная Линия получала в полное своё распоряжение полуразрушенную Площадь Революции, но уступала Арбатской Конфедерации Библиотеку им. Ленина. И для тех, и для других этот шаг был нелёгок. Конфедерация теряла одного члена и, вместе с ним, владения к северо-востоку. Красная Линия становилась пунктирной, поскольку прямо посередине её теперь появлялась станция, ей не подчиняющаяся, и разрубала её пополам. И не смотря на то, что обе стороны гарантировали друг другу право на свободный транзитный проезд по бывшим территориям, такой расклад не мог не беспокоить красных... Но то, что предлагала коалиция, было слишком заманчиво. И Красная Линия не устояла. Больше всех от мирного соглашения выигрывала, конечно, Ганза, которая теперь могла беспрепятственно замкнуть кольцо, сломав последние препоны на пути к процветанию. Договорились и о соблюдении статуса кво, и о запрете на ведение агитационной и подрывной деятельности на территории бывшего противника. Все остались довольны. И теперь, когда и пушки и политики замолчали, настала очередь пропагандистов, которые должны были объяснить массам, что именно их сторона добилась выдающихся дипломатических успехов, и, в сущности, выиграла войну. Прошли годы с того памятного дня, когда сторонами был подписан мирный договор. Статус кво соблюдался обеими сторонами: Ганза усмотрела в Красной Линии выгодного экономического партнёра, а та оставила свои агрессивные намерения: товарищ Москвин, генсек Коммунистической Партии Московского Метрополитена имени В.И. Ленина, диалектически доказал возможность построения коммунизма на одной отдельно взятой линии и принял историческое решение о начале оного строительства. Старая вражда была забыта. - Хорошо, что у них резня кончилась... - произнёс Пётр Андреич. - Полтора года ведь за Кольцо ступить было нельзя - везде оцепление, документы проверяют по сто раз. У меня там дела были в то время - и кроме как через Ганзу, никак было не пройти. И пошёл через Ганзу. И прямо на Проспекте Мира меня и остановили. Чуть к стенке не поставили. - Да ну? А ты ведь не рассказывал этого, Пётр... Как это с тобой вышло? - заинтересовался Андрей. ***
Дмитрий Глуховский: Артём слегка поник, видя, что переходящеее знамя рассказчика беспардонно вырвано из его рук. Но история обещала быть интересной, и он не стал встревать. - Как-как... Очень просто. За красного шпиона меня приняли. Выхожу я, значит, из туннеля на Проспекте Мира, на нашей линии. А наш Проспект Мира тоже под Ганзой. Аннексия, так сказать. Ну там ещё не очень строго - там у них же ярмарка, торговая зона. Ну, вы знаете, - у Ганзы везде так: те станции, которые на самом Кольце находятся, - это вроде их дом, в переходах с кольцевых станций на радиальные у них граница, - таможни, паспортный контроль... - Да знаем мы всё это, чего ты нам лекции читаешь... Ты рассказывай лучше, что с тобой произошло там! - перебил его Андрей. - Паспортный контроль! - повторил Пётр Андреич, сурово сводя брови. Теперь он был должен досказать из принципа. - А на радиальных станциях у них ярмарки, базары... Туда чужакам можно. А через границу их - ну никак. - Да что ты будешь делать! - возмутился Андрей. - Что с тобой случилось-то, ты можешь мне сразу сказать, или нет? Чего ты тянешь? - Ты не перебивай меня. Ты хочешь слушать - слушай. А не хочешь - сиди вот, чай пей. Развоевался он тут! - Ладно, ладно... Молчу я. Молчу. Нем, как лосось дальневосточный, консервированный, - примирительно сказал Андрей. - Продолжай. - Ну вот... Я на Проспекте Мира вылез, было у меня чая с собой полкило... Патроны мне нужны были, к автомату. Думал сменять. А там у них - военное положение. Боеприпасы не меняют. Я одного челнока спрашиваю, другого - все отнекиваются, и бочком-бочком - в сторону от меня отходят. Один только шепнул мне: « Какие тебе патроны, олух... Сваливай отсюда, и поскорее, на тебя, наверное, настучали уже. Уходи. Это тебе будет мой дружеский совет» Сказал я ему спасибо и двинул потихоньку обратно в туннель, и на самом выходе останавливает меня патруль, и со станции - свистки, и ещё один наряд бежит. Документы, - говорят. Я им - паспорт свой, с нашим станционным штампом. Рассматривают они его так внимательно и спрашивают: «А пропуск ваш где?». Я им - так удивлённо - «Какой такой пропуск?». Выясняется, что чтобы на станцию попасть - пропуск обязательно получить, при выходе из туннеля столик такой стоит, и там у них канцелярия. Проверяют личность, цели, и выдают в случае необходимости пропуска. Развели, крысы, бюрократию... Как я мимо этого стола прошёл - не знаю... Почему меня не остановили эти обормоты? А я теперь - патрулю это объясняй. Стоит такой стриженый жлоб в камуфляже, и говорит: проскользнул! Прокрался! Прополз! Просочился! Листает мой паспорт дальше - и видит у меня там штампик Сокольников. Жил я там раньше, на Сокольниках... Видит он этот штамп и у него прямо глаза кровью наливаются. Просто как у быка на красную тряпку. Сдёргивает он с плеча автомат и ревёт: руки за голову, падла! Сразу видно выучку. Хватает меня за шиворот и так, волоком, через всю станцию - на пропускной пункт, в переходе, к старшему. И приговаривает: подожди, мол, сейчас мне только разрешение получить от начальства - и к стенке тебя, лазутчика. Мне аж плохо стало. Оправдаться пытаюсь, говорю: «Какой я лазутчик? Коммерсант я! Чай вот привёз, с ВДНХ.» А он мне отвечает, что, мол, он мне этого чая полную пасть напихает и стволом утрамбует ещё, чтобы больше вошло. Вижу, что неубедительно у меня выходит, и что если сейчас начальство его даст добро, отведут меня на двухсотый метр, поставят лицом к трубам и наделают во мне лишних дырок, по законам военного времени. Нехорошо как получается, думаю... Подходим к пропускному пункту, и жлоб мой идёт советоваться, куда ему лучше стрелять. Смотрю я на его начальника, и прямо камень с сердца - Пашка Федотов, одноклассник мой, мы с ним ещё после школы сколько дружили, а потом вот потеряли друг друга... - Твою мать! Напугал как! А я то уже думал что всё, убили тебя...- ехидно вставил Андрей и все люди, сбившиеся у костра на двухсот пятидесятом метре, дружно загоготали. ***
Дмитрий Глуховский: Даже сам Пётр Андреич, сначала сердито взглянув на Андрея, а потом не выдержав, засмеялся. Смех раскатился по туннелю, рождая где-то в его глубинах искажённое эхо, непохожее ни на что жутковатое уханье... И прислушиваясь к нему, все понемногу затихли. И тут из глубины туннеля, с севера, довольно отчётливо послышалось давешние подозрительные звуки - шорохи, и лёгкие дробные шаги. Андрей, конечно, был первым, кто всё это расслышал. Мгновенно замолчав и дав остальным знак молчать тоже, он поднял с земли автомат и вскочил со своего места. Медленно отведя затвор и дослав патрон, он бесшумно, прижимаясь к стене, двинулся от костра - в глубь туннеля. Артём поднялся было тоже, было очень любопытно посмотреть, кого он упустил в прошлый раз, но Андрей обернулся и шикнул на него сердито, и он послушно опустился на место. Приложив автомат прикладом к плечу, Андрей остановился на том месте, где тьма начинала сгущаться, а свет от костра совсем уже слабел, лёг плашмя, и крикнул: «Дайте света!» Один из его людей, державший на готове мощный аккумуляторный фонарь, собранный местными умельцами из старой автомобильной фары, включил его, и луч света, яркий до белизны, вспорол темноту. Выхваченный из мрака, появился на секунду в их поле зрения неясный силуэт - что-то совсем небольшое, нестрашное вроде, которое тут же стремглав бросилось назад, на север. Артём, не выдержав, заорал что было сил: « Да стреляй же! Уйдёт ведь!» Но Андрей отчего-то не стрелял. Пётр Андреич поднялся тоже, держа автомат наготове и крикнул: «Андрюха! Ты живой там?» Сидящие у костра обеспокоенно зашептались, и послышалось лязганье затворов. Но тут он наконец показался в свете фонаря, вставая с земли, отряхивая свою куртку и смеясь. - Да живой я, живой! - выдавил он сквозь смех. - Что тут смешного-то? - настороженно спросил Пётр Андреич. - Три ноги! И две головы! Мутанты! Чёрные лезут! Всех вырежут! Стреляй, а то уйдёт! Шуму-то сколько понаделали! Это надо же, а! - продолжал смеяться Андрей. - Что же ты стрелять не стал? Ладно, ещё парень мой - он молодой, не сообразил... А ты как проворонил? Ты ведь не мальчик ... Знаешь, что с Полежаевской случилось? - спроил сердито Пётр Андреич, когда Андрей вернулся к костру. - Да слышал я про вашу Полежаевскую уже раз десять! - отмахнулся Андрей. - Собака это была! Щенок даже, а не собака... Она тут у вас уже второй раз к огню подбирается, к теплу и к свету. А вы её в первый раз чуть не пришибли, и теперь ещё меня спрашиваете - почему это я с ней церемонюсь? Живодёры! - Откуда же мне знать, что это собака? - обиделся Артём. - Она тут такие звуки издавала... И потом, тут, говорят, неделю назад крысу со свинью размером видели...- его передёрнуло. - Пол-обоймы в неё выпустили, а она - хоть бы хны... - А ты и верь всем сказкам. Вот погоди... Сейчас я тебе твою крысу принесу! - сказал Андрей, перекинул автомат через плечо, отошёл от костра и растворился во тьме. ***
Дмитрий Глуховский: Через минуту из темноты послышался его тонкий свист. А потом и голос его раздался тихо, ласковый и зовущий: « Ну иди сюда... Иди сюда, маленький, не бойся!» Он уговаривал кого-то довольно долго, минут десять, и подзывая, и свистя, и вот, наконец, его фигура снова замаячила в полумраке. Он вернулся к костру, присел и, торжествующе улыбаясь, распахнул куртку. Оттуда вывалился на землю щенок, дрожащий, жалкий, мокрый, невыносимо грязный, со свалявшейся шерстью непонятного и неразличимого цвета, с чёрными глазами, наполненных ужасом и прижатыми маленькими ушами. Очутившись на земле, он немедленно попытался удрать, но был схвачен за шкирку твёрдой Андреевой рукой и водворён на место., Гладя его по голове, Андрей снял с себя куртку и накрыл его. - Пусть цуцик погреется. Что-то он совсем замёрзший... - объяснил он. - Да брось ты, Андрюха, он ведь блохастый наверняка! - пытался урезонить его Пётр Андреич. - А может, и глисты у него есть... И вообще - подцепишь заразу какую-нибудь, занесёшь на станцию... - Да ладно тебе, Андреич! Кончай нудить. Вот, посмотри на него! - и, отвернув полог куртки, он продемонстрировал Петру Андреичу довольно симпатичную мордочку щенка, всё ещё дрожавшего, то ли от страха, то ли никак не могшего согреться. - В глаза ему смотри, Андреич! Эти глаза не могут врать! *** Пётр Андреич скептически посмотрел на щенка. Глаза его были хоть и напуганными, но несомненно честными. И Пётр Андреич оттаял. - Ладно... Натуралист юный... Подожди, я ему что-нибудь пожевать поищу, - пробурчал он и запустил руку в свой рюкзак. - Ищи-ищи. Может, из него ещё что-нибудь полезное вырастет. Немецкая овчарка, например, - объявил Андрей и придвинул куртку со щенком поближе к огню. - А откуда здесь щенку взяться? У нас с той стороны людей нету... Чёрные только... Чёрные разве собак держат? - подозрительно глядя на задремавшего в тепле щенка, спросил один из Андреевых людей, заморенный худой мужчина со всклокоченными чёрными волосами, до тех пор молчаливо слушавший других. - Ты, Кирилл, прав, конечно, - серьёзно ответил Андрей. - Чёрные животных вообще не держат, насколько я знаю. - А как же они живут? Что они там едят? - глухо спросил второй пришедший с ними, с лёгким электрическим потрескиванием скребя ногтями свою небритую челюсть. Был это высокий, плечистый и плотный дядя с выбритой наголо головой и густыми бровями, одетый в длинный и хорошо пошитый кожаный плащ, большая редкость в эти дни, и имел внешность видавшего виды человека. - Едят что? Говорят, дрянь всякую едят. Падаль едят. Крыс едят. Людей едят. Непривередливые они, знаешь... - кривя лицом от отвращения, ответил Андрей. - Каннибалы? - спросил бритый без тени удивления в голосе, и чувствовалось, что и с людоедством ему тоже раньше приходилось сталкиваться. - Каннибалы... Нелюди они. Нежить. Чёрт их знает, что они вообще такое. Хорошо, у них оружия нет, и мы отбиваемся. Пока что. Пётр! Помнишь, полгода назад удалось нашим одного живым в плен взять? - Помню... Две недели просидел у нас в карцере, воды нашей не пил, к еде не притрагивался, да так и сдох, - отозвался Пётр Андреич. - Не допрашивали? - спросил бритый. - Он ни слова по-нашему не понимал. С ним русским языком говорят, а он молчит. И вообще всё это время молчал. Как в рот воды набрал. Его и били - он молчал. И жрать давали - он молчал. Рычал только иногда. И выл ещё перед смертью так, что вся станция проснулась. - Так собака-то откуда здесь взялась? - напомнил всклокоченный Кирилл. - А шут её знает, откуда она здесь... Может, от них сбежала. Может, они и её сожрать хотели. Здесь ведь всего-то пару километров. Могла же собака пробежать пару километров. А может, это чья-нибудь. Шёл кто-то с севера, шёл, и на чёрных напоролся. А собачонка успела вовремя сделать ноги. Да неважно, откуда она тут. Ты сам на неё посмотри - похожа она на чудовище? На мутанта? Так, цуцик и цуцик, ничего особенного. И к людям тянется. Головой подумай - приучена, значит. С чего ей тут у костра третий час околачиваться? Кирилл замолчал, обдумывая аргументы. Пётр Андреич долил чайник из канистры и спросил: - Чай ещё будет кто-нибудь? Давайте по последней, нам сменяться уже скоро. - Чай - это дело. Давай, - сказал Андрей, и послышались ещё голоса в одобрение предложения. ... Чайник закипел. Пётр Андреич налил желающим ещё по одной, и попросил: - Вы это... Не надо о чёрных. В прошлый раз вот так сидели, говорили о них - и они приползли. И ребята мне рассказывали - у них так же выходило. Это, конечно, может, и совпадения, я не суеверный, но вдруг - нет? Вдруг они чувствуют? Уже почти смена наша кончилась, зачем нам эта дрянь под самый конец? - Да уж... Не стоит, наверное... - поддержал его Артём. - Да ладно, парень, не дрейфь! Прорвёмся! - попытался подбодрить Артёма Андрей, но вышло не очень убедительно. От одной мысли о чёрных по телу шла неприятная дрожь даже у Андрея, хотя он это и не выдавал. Людей он не боялся никаких, ни бандитов, не анархистов-головорезов, ни бойцов Красной Армии... А вот нежить всякая отвращала его, и не то что бы он её боялся, но думать о ней спокойно, как думал он о любой опасности, связанной с людьми, не мог. И все умолкли. Тишина обволокла людей, сгрудившихся у костра. Тяжёлая, давящая тишина, и только чуть слышно было, как потрескивают доски в костре. Да издалека, с севера, из туннеля долетали иногда глухие утробные урчания - как будто Московский Метрополитен и впрямь был не метрополитен, а гигантский кишечник неизвестного чудовища... И от этих звуков становилось совсем жутко.
Дмитрий Глуховский: Глава 2 Артёму в голову опять полезла всякая дрянь. Чёрные... Проклятые нелюди, которые, правда, в Артёмовы дежурства попадались только один раз, но напугался он тогда здорово, да и как не напугаться... Вот сидишь ты в дозоре... Греешься у костра. И вдруг слышишь - из туннеля, откуда-то из глубины, раздаётся мерный глухой стук - сначала в отдалении, тихо, а потом всё ближе и громче... И вдруг рвёт слух страшный, кладбищенский вой, совсем уже невдалеке... Переполох! Все вскакивают, мешки с песком, ящики, на которых сидели - наваливают в заграждение, наскоро, чтобы было где укрыться, и старший изо всех сил кричит, не жалея связок: « Тревога! », со станции спешит на подмогу резерв, на стопятидесятом метре расчехляют пулемёт, а тут, где придётся принять на себя основной натиск, люди уже бросаются наземь, за мешки, наводят на жерло туннеля автоматы, целятся, и, наконец, подождав, пока упыри подойдут совсем близко, зажигают прожектор - и странные, бредовые чёрные силуэты становятся видны в его луче. Нагие, с чёрной лоснящейся кожей, с огромными глазами и провалами ртов... Мерно шагающие вперёд, на укрепления, на людей, на смерть, в полный рост, не сгибаясь, всё ближе и ближе... Три... Пять... Восемь тварей... И самый ближний вдруг задирает голову и испускает прежний заупокойный вой... Дрожь по коже и хочется вскочить и бежать, бросить автомат, бросить товарищей, да всё к чертям бросить и бежать... Направляют прожектор в их морды, чтобы ярким светом хлестнуть их по глазам, и видно, что они даже не жмурятся, не прикрываются руками, а широко открытыми глазами смотрят на прожектор и всё размеренно идут вперёд, вперёд... И тут, наконец, подбегают со стопятидесятого, с пулемётом, залегают рядом, летят команды... Всё готово... Гремит долгожданное слово «Огонь!» Разом начинают стучать несколько автоматов, и громыхает пулемёт... Но чёрные не останавливаются, не пригибаются, они в полный рост, не сбиваясь с шага, также мерно и спокойно идут вперёд... В свете прожектора видно, как пули терзают лоснящиеся тела, как толкают их назад, они падают, но тут же поднимаются , выпрямляются - и вперёд... И снова, хрипло на этот раз, потому что горло уже пробито, раздаётся жуткий вой. И пройдёт ещё несколько минут, пока стальной шквал угомонит наконец это нечеловеческое бессмысленное упорство. И потом ещё, когда все упыри уже будут валяться, бездыханные ( да и дышат ли они?), недвижимые, разодранные на клочки, издалека, с пяти метров будут ещё их достреливать контрольными в голову. И даже когда всё уже будет кончено, когда трупы их уже скинут в шахту, всё будет стоять перед глазами та самая жуткая картина, - как впиваются в чёрные тела пули, и жжёт широко открытые глаза прожектор, но они всё также мерно идут вперёд... Артёма передёрнуло при этой мысли. Да уж, лучше про них не болтать, подумал он. Так, на всякий случай. - Эй, Андреич! Собирайтесь! Мы идём уже! - закричали им с юга, из темноты. - Ваша смена кончилась! Люди у костра зашевелились, сбрасывая оцепенение, вставая, потягиваясь, подбирая рюкзаки и оружие, причём Андрей захватил с собой и подобранного щенка. Пётр Андреич и Артём возвращались на станцию, а Андрей со своими людьми, - к себе на стопятидесятый, ждать, пока и их сменят. Подошли сменщики, обменялись рукопожатиями, выяснили, не было ли чего странного, особенного, пожелали отдохнуть как следует и уселись поближе к огню, продолжая свой разговор, начатый раньше. Когда все двинулись по туннелю на юг, к станции, Пётр Андреич горячо о чём-то заговорил с Андреем, видно, вернувшись к одному из их вечных споров, а давешний бритый здоровяк, расспрашивавший про рацион чёрных, поотстал от них, поравнявшись с Артёмом и пристроился так, чтобы идти с ним в ногу. - Так ты что же, Сухого знаешь? - спросил он Артёма глухим своим низким голосом, не глядя ему в глаза. - Дядю Сашу? Ну да! Он мой отчим. Я и живу с ним вместе, - ответил честно Артём. - Надо же... Отчим... Ничего не знаю такого... - пробормотал бритый. - А вас вообще как зовут? - решился Артём, определив, что если человек расспрашивает про родственников, то это вполне даёт и Артёму право на выяснение его анкетных данных. - Меня? Зовут? - удивлённо переспросил бритый. - А тебе зачем? - Ну я передам дяде Саше... Сухому, что вы про него спрашивали. - Ах, вот для чего... передавай, что Хантер...Хантер спрашивал. Охотник. Привет передавал. - Хантер? Это ведь не имя. Это что, фамилия ваша? Или прозвище? - допытывался Артём. - Фамилия? Хм... - Хантер усмехнулся. - А что? Вполне... Нет, парень, это не фамилия. Это, как тебе сказать... Профессия. А твоё имя как? - Артём. - Вот и хорошо. Будем знакомы. Мы наше знакомство, наверное, ещё продолжим. И довольно скоро. Будь здоров! - и, подмигнув Артёму на прощаниe, остался на стопятидесятом метре, вместе с Андреем. Оставалось уже немного, издалека уже слышался оживлённый шум станции. Пётр Андреич, шедший с Артёмом, вдруг спросил у него озабоченно: - Слушай, Артём, а что это за мужик вообще? Чего он там тебе говорил? - Странный какой-то мужик! Про дядю Сашу он спрашивал. Знакомый его, что ли? А вы не знаете его? - Да вроде и не знаю... Он только на пару дней к нам на станцию, по каким-то делам, вроде бы Андрей его знает, ну вот он и напросился с ним в дозор. Чёрт знает, зачем ему в дозор идти... Какая-то у него физиономия знакомая... - Да. Такую физиономию забыть нелегко, наверное, - предположил Артём. - Вот-вот. Где же я его видел? Как его зовут, не знаешь? - поинтересовался Пётр Андреич. - Хантер. Так и сказал - Хантер. Хрен поймёшь, что это такое. - Хантер? Нерусская какая-то фамилия... - нахмурился Пётр Андреич. Вдали уже показалось красное зарево - на ВДНХ, как и на большинстве станций, обычное освещение не действовало, и вот уже третий десяток лет люди жили в багровом свете аварийного освещения. Только в «личных аппартаментах» - в палатках, комнатах, - изредка светились обычные электролампочки. А настоящий, яркий свет от ртутных ламп озарял лишь несколько самых богатых станций метро. О них складывались легенды, и провинциалы с крайних, забытых богом полустанков, бывало, годами лелеяли мечту добраться и посмотреть - как же это - белый свет... На выходе из туннеля они сдали в караулку оружие, расписались, и Пётр Андреич, пожимая Артёму на прощание руку, сказал: - Ну, Артём, давай ка ты на боковую! Я сам еле на ногах, а ты, наверное, вообще стоя спишь. И Сухому - пламенный привет. Пусть в гости заходит. Артём попрощался и, чувствуя, как навалилась вдруг усталость, побрёл к себе - «на квартиру». На ВДНХ жило человек двести. Большая часть - в палатках на платформе. Палатки были армейские, уже старые, потрёпанные, но сработанные качественно, да и потом ни ветра, ни дождя им знавать тут, под землёй, не приходилось, и ремонтировали их часто, так что жить в них можно было вполне - тепло они не пропускали, свет тоже, даже звук задерживали, а что ещё надо от жилья?
Дмитрий Глуховский: Палатки жались к стенам, и стояли по обе стороны от них - и со стороны путей, и со стороны перрона. Сам перрон был превращён в некое подобие улицы - посередине был оставлен довольно широкий проход, а по бокам шли «дома» - палатки. Некоторые из них, большие, для крупных семейств, занимали пространство в арках. Но обязательно несколько арок было свободно для прохода - с обоих краёв платформы и в центре. Из двух туннелей, уходящих на север, один был оставлен, как отходной путь на крайний случай, и как раз в нём-то Артём и нёс дежурство. Второй же был завален где-то на сотом метре, и этот стометровый аппендикс был отведён под грибные плантации. Пути там были разобраны, грунт разрыхлён и удобрен - свозили туда отходы из выгребных ям, и белели повсюду аккуратными рядами грибные шляпки. Также был обвален и один из двух южных туннелей, на трёхсотом метре, и там, в конце, подальше от человеческого жилья, были загоны для свиней. Артёмов дом был на Главной улице - там, в одной из небольших палаток, он жил вместе с отчимом. Отчим его был очень важным человеком, был он связан с администрацией - отвечал за связи с другими станциями, так что больше никого им в палатку не селили, была она у них персональная, по высшему разряду. Довольно часто отчим исчезал на две-три недели, и никогда с собой Артёма не брал, отговариваясь тем, что слишком опасными делами приходится заниматься, и что не хочет он Артёма подвергать риску. Возвращался он из своих походов похудавшим, заросшим, иногда - раненым, и всегда первый вечер сидел с Артёмом и рассказывал ему такие вещи, в которые трудно было поверить даже привычному к невероятным историям обитателю этого гротескного мира. Артёма, конечно, тянуло путешествовать, но в метро просто так слоняться было слишком опасно - патрули независимых станций были очень подозрительны, с оружием не пропускали, а без оружия уйти в туннели - верная смерть. Так что с тех пор, как пришли они с отчимом с Савёловской, в дальние походы ходить не приходилось. Артём ходил иногда по делам на Алексеевскую, не один конечно ходил, с группами, доходили они даже до Рижской... И ещё было за ним одно путешествие, о котором он и рассказать-то никому не мог, хотя так хотелось... Было это давным-давно, когда на Ботаническом Саду ещё не было никаких чёрных, а была это просто заброшенная тёмная станция, и патрули с ВДНХ стояли намного севернее, а Артём сам был ещё совсем пацан, он с приятелями рискнул: с фонарями и украденной у чьих-то родителей двустволкой они пробрались в пересменок через крайний кордон и долго ползали по Ботаническому Саду. И жутко было, и интересно - и было видно, что и там когда-то жили люди: там и сям в свете фонариков были видны остатки человеческого жилья - угли, полусожжённые книги, сломанные игрушки, разорванная одежда... Шмыгали крысы, и временами из северного туннеля раздавались странные урчащие звуки... И кто-то из Артёмовых друзей, Артём уже не помнил, кто именно, но, наверное, Женька, самый живой и любопытный из них троих, предложил: а что если попробовать убрать заграждение и пробраться наверх, по эскалатору... просто посмотреть, как там. Что там... Артём сразу сказал тогда, что он - против. Слишком свежи в его памяти были недавние отчимовы рассказы о людях, побывавших на поверхности - и как они после этого долго болеют, и какие ужасы иногда приходится видеть там, сверху. Но его тут же начали убеждать, что это - редкий шанс, когда ещё удастся вот так, без взрослых, попасть на настоящую заброшенную станцию - а тут ещё и можно подняться наверх, и посмотреть, своими глазами посмотреть, как это - когда ничего нету над головой... И, отчаявшись убедить его по-хорошему, объявили, что если он такой трус, то пускай сидит тут внизу и ждёт, пока они вернутся. Оставаться в одиночку на заброшенной станции и при этом подмочить свою репутацию в глазах двух лучших друзей показалось Артёму совсем невыносимым и он, скрипя зубами, согласился. На удивление, двигатель, приводящий в движение заграждение, отрезающее платформу от эскалатора, работал. И им удалось-таки, после получаса отчаянных попыток, привести его в действие. Ржавая железная стена с дьявольским скрежетом подалась в сторону, и они перед их взором предстал на удивление недолгий ряд ступеней, уводящих вверх. Некоторые обвалились, и через зияющие провалы в свете фонарей были видны исполинские шестерни, остановившиеся долгие годы назад - навечно, и изъеденные ржавчиной, поросшие чем-то бурым, еле заметно шевелящимся... Нелегко им было заставить себя подняться. Несколько раз ступени, на которые они настуали, со скрипом поддавались и уходили вниз - и они перелезали провал, цепляясь за остовы светильников... Путь наверх был недолог, но первоначальная решимость испарилась после первой же провалившейся ступени, и чтобы подбодриться, они воображали себя настоящими сталкерами. Сталкерами... Название это, вроде странное и чужое для русского языка, в России прижилось. Называли так и людей, которых бедность толкала к тому, чтобы пробираться на покинутые военные полигоны, разбирать неразорвавшиеся снаряды и бомбы и сдавать латунные гильзы приёмщикам цветных металлов, и чудаков, в мирное время ползавших по канализации, да мало ли кого ещё... Но было у всех этих значений что-то общее - всегда это была крайне опасная профессия, всегда - столкновение с неизведанным, с непонятным, загадочным, зловещим, необъяснимым... Кто знает, что происходило на покинутых полигонах, где исковерканная тысячами взрывов, перепаханная траншеями и изрытая катакомбами радиоактивная земля давала чудовищные всходы... Никто не знает, что могло поселиться в канализации мегаполиса, после того, как строители закрывали за собой люки, чтобы навсегда уйти из мрачных, тесных и зловонных коридоров... В метро сталкерами назывались те редкие смельчаки, которые отваживались показаться на поверхность - в защитных костюмах, противогазах с затемнёнными стёклами, вооружённые до зубов, эти люди поднимались туда за необходимыми всем предметами - боеприпасами, аппаратурой, запчастями, топливом... Людей, которые отважились бы на это, были сотни. Тех, кто при этом умел вернуться назад живым - всего единицы, и были такие люди на вес золота, и ценились ещё больше, чем бывшие работники метрополитена. Самые разнообразные опасности ожидали там, сверху, дерзнувших подняться - от радиации до жутких, искорёженных ей созданий. Там, наверху, тоже была жизнь, но это уже не была жизнь в привычном человеческом понимании. Каждый сталкер - это человек-легенда, полубог, на которого восторженно смотрели и дети и взрослые. Когда дети рождаются в мире, в котором некуда и незачем больше плыть и лететь, и слова «лётчик» и «моряк» обрастают паутиной и постепенно теряют свой смысл, эти дети хотят стать сталкерами. Уходить, облачёнными в сверкающие доспехи, провожаемыми сотнями полных обожания и благоговения взглядов, наверх, к богам, сражаться с чудовищами, и возвращаясь сюда, под землю, нести людям топливо, боеприпасы - свет и огонь. Нести жизнь. Сталкером хотел стать и Артём, и друг его Женька, и Виталик-Заноза. И заставляя себя ползти вверх по устрашающе скрипящему эскалатору с обваливающимися ступенями, они представляли себя в защитных костюмах, с радиометрами, с здоровенными ручными пулемётами наперевес - как и положено настоящему сталкеру. Но не было у них ни радиометров, ни защиты, а вместо грозных армейских пулемётов - древняя двустволка, которая, может, и не стреляла вовсе... Довольно скоро подъём закончился, они были почти на поверхности. Была, на их удачу, ночь, иначе ослепнуть бы им неминуемо. Их глаза, привыкшие за долгие годы жизни под землёй к темноте и багровому свету костров и аварийных ламп, не выдержали бы такой нагрузки. Ослепшие и беспомощные, они вряд ли вернулись бы уже домой. ...Вестибюль Ботанического Сада был полуразрушен, половина крыши обрушилась, и сквозь неё был видно было удивительно чистое, тёмно-синее летнее небо, усеянное мириадами звёзд. Но, чёрт возьми, что такое звёздное небо для ребёнка, который не способен представить себе, что может не быть потолка над головой... Когда ты поднимаешь вверх взгляд, и он не упирается в бетонные перекрытия и прогнившие переплетения проводов и труб, нет, он теряется в тёмно-синей бездне, разверзшейся вдруг над твоей головой - что это за ощущение! А звёзды! Разве может человек, никогда не видевший звёзд, представить себе, что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие бесконечности появилось некогда у людей, вдохновлённых ночным небосводом! Миллионы сияющих огней, серебряные гвозди, вбитые в купол синего бархата... Они стояли три, пять, десять минут, не в силах вымолвить и слова, и они не сдвинулись бы с места и наверняка сварились бы заживо, если бы не раздался страшный, леденящий душу вой - и совсем близко. Опомнившись, они стремглав кинулись назад - к эскалатору, и понеслись вниз что было духу, совсем позабыв об осторожности и несколько раз чуть не сорвавшись вниз, на зубья шестерней, поддерживая и вытаскивая друг друга, и одолели обратный путь в минуту. Скатившись кубарем по последним десяти ступеням, потеряв по пути пресловутую двустволку, они тут же бросились к пульту управления барьером. Но - о дьявол! - ржавую железяку заклинило, и она не желала возвращаться на своё место. Перепуганные до полусмерти тем, что их будут преследовать по следу монстры с поверхности, они помчались к своим, к северному кордону. Но понимая, что они, наверное, натворили что-то очень плохое, открыв путь наверх, и даже не столько наверх, сколько вниз - в метро, к людям, они успели уговориться держать язык за зубами и никому из взрослых ни за что не говорить, что были на Ботаническом Саду и вылезали наверх. На кордоне они сказали, что ходили гулять в боковой туннель - на крыс охотиться, но потеряли ружьё, испугались и вернулись. Артёму, конечно, влетело тогда от отчима по первое число. Мягкое место долго саднило ещё после офицерского ремня, но Артём - молодец, держался, как пленный партизан и не выболтал их военную тайну. И товарищи его молчали. Им и поверили. Но вот теперь, вспоминая эту историю, Артём всё чаще и чаще задумывался, - не связано ли это их путешествие, а главное - открытый ими барьер - со той нечистью, которая штурмовала их кордоны последние несколько лет? Здороваясь по пути со встречными, и останавливаясь то тут, то там послушать новости, пожать руку приятелю, чмокнуть знакомую девушку, рассказать старшему поколению, как дела у отчима, Артём добрался наконец до своего дома. Внутри никого не было, и, не в силах бороться с усталостью, Артём решил, что отчима ждать не будет, а попробует выспаться - восьмичасовое дежурство могло свалить с ног кого угодно. Он скинул сапоги, снял куртку и лёг лицом в подушку. Сон не заставил себя ждать. Полог палатки приподнялся, и внутрь неслышно проскользнула массивная фигура, лица которой было не разглядеть, и только видно было, как зловеще отсвечивал гладкий череп в красном аварийном освещении. Послышался глухой голос: « Ну вот мы и встретились снова, приятель. Отчима твоего, я вижу, здесь нет. Не беда. Мы и его достанем. Рано или поздно. Не уйдёт. А пока чтотыпойдёшь со мной. Нам есть о чём поговорить. И о барьере на Ботаническом в том числе ». И Артём, леденея, узнал в говорившем своего недавнего знакомца из кордона, того, что представился Хантером. А тот уже приближался к нему, медленно, бесшумно, и лица всё не было видно, как-то странно падал свет... Артём хотел позвать на помощь, но могучая рука зажала ему рот, и была она холодной, как у трупа. Тут наконец ему удалось нащупать фонарь и включить его, и посветить человеку в лицо. И то, что он увидел, лишило его на миг сил и наполнило ужасом всё его существо: вместо человеческого лица, пусть грубого и сурового, перед ним маячила страшная чёрная морда с двумя огромными тёмными бессмысленными глазами без белков и отвёрстой пастью... Артём рванулся, отводя руку в сторону, вывернулся и метнулся к выходу из палатки. Вдруг погас свет, и на станции стало совсем темно, только где-то вдалеке видны были слабые отсветы костра, и Артём, не долго думая, рванулся туда, на свет. Упырь выскочил за ним, рыча: « Стой! Тебе некуда бежать! » И загрохотал страшный смех, постепенно перерастая в знакомый кладбищенский вой. А Артём бежал, не оборачиваясь, слыша за собой мерный топот тяжёлых сапог, не быстрый, размеренный, словно его преследователь знал, что спешить ему некуда, что всё равно Артём ему попадётся, рано или поздно... И вот, наконец, Артём подбегает к костру, и видит что спиной к нему сидит у костра человек, и он тормошит сидящего, и просит помочь... Но сидящий вдруг падает навзничь, и видно, что он давно мёртв и лицо его почему-то покрылось инеем. И Артём вдруг узнаёт в этом обмороженном человеке дядю Сашу, своего отчима... - Эй, Артём! Хорош спать! Ну-ка вставай давай! Ты уже семь часов кряду дрыхнешь... Вставай же, соня! Гостей принимать надо! - раздался голос Сухого. Артём сел в постели и обалдело уставился на него. - Ой, дядь Саш... Ты это... С тобой всё нормально? - спросил он наконец, после минутного хлопанья ресницами. С трудом он поборол в себе желание спросить, жив ли Сухой вообще, да и то только потому, что факт был налицо. - Да как видишь! Давай-давай, вставай, нечего валяться. Я вот тебя со своим другом познакомлю, - обещал Сухой. Рядом послышался знакомый глухой голос, и Артём покрылся испариной - вспомнился привидевшийся кошмар. - А, так вы уже знакомы? - удивился Сухой. - Ну, Артём, ты и шустрый! Наконец в палатку протиснул свой корпус и гость. Артём вздрогнул и вжался в стенку палатки: это был Хантер. Весь кошмар заново пронёсся перед глазами Артёма: пустые тёмные глаза, гроход тяжёлых сапог за спиной, окоченевший труп у костра... - Да. Познакомились уже, - выдавил Артём, нехотя протягивая руку гостю. Рука его оказалась горячей и сухой, и Артём потихоньку начал убеждать себя, что это был просто сон, и ничего плохого в этом человеке нет, просто воображение, распалённое страхами за восемь часов в кордоне, рисовало все эти ужасы...
Дмитрий Глуховский: - Слушай, Артём! Сделай нам доброе дело! Вскипяти водички для чаю! Пробовал наш чай? Ух, ядрёное зелье! - подмигнул Сухой гостю. - Ознакомился уже. Хороший чай. На Кантемировской тоже вот чай делают. Пойло пойлом. А у вас - совсем другое дело. Хороший чай, - заключил Хантер. Артём пошёл к за водой, и к общему костру - чайник кипятить (в палатках огонь разводить строго воспрещалось - так выгорело уже несколько станций) и по дороге думал, что Кантемировская - это же совсем другой конец метро, до туда чёрт знает сколько идти, и столько пересадок, переходов, через столько станций пробраться как-то надо, где-то обманом, где-то с боем, где-то благодаря связям... А этот так небрежно говорит: «На Кантемировской тоже вот...». Да, что и говорить, интересный персонаж, хотя и страшноват... А ручища какая - как тисками давит, а ведь Артём тоже не слабак, и не прочь при случае померяться силой при рукопожатии - кто кого пережмёт. Вскипятив чайник, он вернулся в палатку. Хантер уже скинул свой плащ, и под ним обнаружилась чёрная водолазка с горлом, плотно обтягивающая мощную шею и бугристое могучее тело, заправленная в перетянутые офицерским ремнём военные штаны с множеством карманов. Под мышкой, в наплечной кобуре свисал воронёный пистолет чудовищных размеров. Только тщательно приглядевшись, Артём понял , что это - ТТ, с привинченным к нему длинным глушителем, и ещё с каким-то приспособлением сверху, по всей видимости, лазерным прицелом. Стоить такой монстр должен был целое состояние. И ведь оружие, сразу подметил Артём, непростое, не для самообороны, это уж точно. И тут вспомнилось ему, что когда Хантер представлялся ему, он к своему имени добавил: «Охотник». - Ну Артём, чаю гостю наливай! Да садись ты, садись! Рассказывай! - шумел Сухой. - Чёрт ведь знает, сколько тебя не видел! - О себе я потом. Ничего интересного. Вот у вас, я слышал, странные вещи творятся. Нежить какая-то лезет. С севера. Послушал сегодня баек, пока в дозоре стояли. Что это, Чингачгук? - в своей манере, короткими, словно рублёными фразами, спросил Хантер, почему-то называя Сухого индейским именем из детских книжек. - Это наша смерть, Хантер. Это наша смерть будущая ползёт. Судьба наша подползает. Вот что это такое, - внезапно помрачнев, ответил Сухой. - Почему же смерть? Я слышал, вы очень их хорошо давите. Они же безоружные. Но что это? Откуда и кто они? Я никогда не слышал о таком на других станциях, Чингачгук. Никогда. А это значит - такого больше нигде нет. Я хочу знать, что это. Я чую очень большую опасность. Я хочу знать степень опасности. Я хочу знать её природу. Поэтому я здесь. Теперь ты догадываешься, почему я здесь, зачем я пришёл? - Опасность должна быть ликвидирована, да, Охотник? Ковбой... Но может ли опасность быть ликвидирована - вот в чём вопрос, - грустно усмехнулся Сухой. - Вот в чём загвоздка. Тут всё сложнее, чем тебе кажется. Намного сложнее. Это не просто зомби, мертвяки ходячие, из кино - ты ведь помнишь кино, Хантер, там всё было просто - заряжаешь серебряными пулями рЭвольвЭр, - упирая на «Э», иронично продолжал он, - Бах-бах - и силы зла повержены... Но тут что-то другое... Что-то страшное... А ведь меня трудно напугать, Хантер, и ты сам это знаешь... - Ты паникуешь? - удивлённо спросил Хантер. - Их главное оружие - ужас. Люди еле выдерживают на своих позициях. Люди лежат с оружием, с автоматами, с пулемётами, на них идут безоружные - и эти люди, зная, что за ними и качественное и количественное превосходство, чуть не бегут, с ума сходят от ужаса - и некоторые уже сошли, по секрету тебе скажу. В штаны ходят от страха, как дети - а ведь здоровые мужики... И это не просто страх, Хантер! - Сухой понизил голос. Это... Не знаю даже как и объяснить-то тебе толком... Это они нагнетают, и с каждым разом всё сильнее... Как-то они на голову действуют... И мне кажется - сознательно. И издалека их уже чувствовать начинаешь - через уши, через ноздри - всё сильнее ощущаешь их присутствие - и ощущение это всё нарастает, гнусное такое беспокойство, что ли, и поджилки трястись начинают - а ещё и не слышно ничего, и не видно, но ты уже знаешь, что они где-то близко, идут... Идут... И тут этот вой их раздаётся - просто хоть беги... А подойдут поближе - трясти начинает... И долго видится ещё потом, как они с открытыми глазами на прожектор идут.... Артём вздрогнул. Оказывается, кошмары мучали не только его. Раньше он на эту тему старался ни с кем не говорить - боялся, что сочтут его за труса или за ненормального, неврастеника. - Психику расшатывают, гады! - продолжал Сухой. - И знаешь, словно они на твою волну как-то настраиваются - и в следующий раз ты их ещё лучше чуешь, ещё больше боишься. И пойми! - горячо закончил он, - это не просто страх... Я знаю. Он замолчал. Хантер сидел неподвижно, внимательно изучая его глазами и, очевидно, обдумывая услышанное. Потом он отхлебнул горячей настойки и проговорил медленно и тихо: - Это угроза всему, Сухой. Всему этому загаженному метро, а не только вашей станции. Сухой молчал, словно борясь с собой и не желая отвечать, но тут его словно прорвало: - Всему метро, говоришь? Да нет, не только метро... Всему нашему прогрессивному человечеству, которое, мать его, доигралось-таки со своим прогрессом. Пора платить! Борьба видов, Охотник. Борьба видов. И эти чёрные - не нечисть, Охотник, и никакие это не упыри. Это - хомо новус. Следующая ступень эволюции. Лучше нас приспособленная к окружающей среде. Будущее за ними, Охотник! Может, сапиенсы ещё и погниют пару десятков, да даже и с полсотни лет в этих чёртовых норах, которые они сами для себя нарыли, ещё когда их было слишком много, и все одновременно не умещались сверху, так что тех, кто победнее, приходилось днём запихивать под землю... Станем бледными, чахлыми, как уэллсовские морлоки - помнишь, из «Машины Времени», в будущем, жили у них под землёй такие твари? Тоже когда-то были сапиенсами... Да, мы оптимистичны, мы не хотим подыхать! Мы будем на собственном дерьме растить грибочки, и свиньи станут новым лучшим другом человека, так сказать, партнёром по выживанию... Мы с аппетитным хрустом будем жрать мультивитамины, тоннами заготовленные заботливыми предками на случай, если жизнь однажды покажется слишком светлой и захочется почувствовать себя немного хуже... Мы будем робко выползать наверх, чтобы поспешно схватить ещё одну канистру бензина, ещё немного чьего-то тряпья, а если сильно повезёт - ещё горсть патронов, и скорее бежать назад, в свои душные подземелья, воровато оглядываясь по сторонам, не заметил ли кто, потому что там, наверху, мы уже не у себя дома. Мир больше не принадлежит нам, Охотник... Мир больше не принадлежит нам. Сухой замолчал, глядя, как медленно поднимается от чашки с чаем и тает в сумраке палатки пар. Хантер ничего не отвечал, и Артём вдруг подумал, что никогда он ещё не слышал такого от своего отчима... Ничего не осталось от его обычной уверенности в том, что всё обязательно будет хорошо, от его «Не дрейфь, прорвёмся!», от его ободряющего подмигивания... Или это всегда было только показное? - Молчишь, Охотник? Молчишь... Давай, ну давай же, спорь! Спорь, Охотник! Где твои доводы? Где этот твой оптимизм? В последний раз, когда мы с тобой разговаривали, ты мне ещё утверждал, что уровень радиации спадёт, и люди ещё вернутся на поверхность. Эх, Охотник ... «Встанет солнце над лесом, только не для меня...», - издевательски пропел Сухой. - Мы зубами вцепимся в жизнь, мы будем держаться за неё изо всех сил, потому что чтобы там философы ни говорили, и что бы ни твердили сектанты, а вдруг там - ничего нет? Не хочется верить, не хочется, но где-то вглубине ты знаешь, что это так и есть... А ведь нам нравится это дело, Охотник, не правда ли? Мы с тобой очень любим жить! Мы с тобой будем ползать по вонючим подземельям, спать в обнимку с крысами... Но мы выживем! Да? Проснись, Охотник! Никто не напишет про тебя книжку, «Повесть о настоящем Человеке», никто не воспоёт твою волю к жизни, твой гипертрофированный инстинкт самосохранения... Сколько ты продержишься на грибах, мультивитаминах и свинине? Сдавайся, сапиенс! Ты больше не царь природы! Тебя свергли! Природа больше не хочет тебя... О нет, ты не должен подохнуть сразу же, никто не настаивает... Поползай ещё в агонии, захлёбываясь в своих испражнениях... Но знай, сапиенс: ты отжил своё! Эволюция, законы которой ты постиг, уже совершила свой новый виток, и ты больше не последняя ступень, не венец творенья... Ты - динозавр. Надо уступить место новым, более совершенным видам. Не надо быть эгоистом. Игра окончена и надо дать поиграть другим. Твоё время прошло. Ты - вымер. И пусть грядущие цивилизации ломают свои головы над тем, отчего же вымерли сапиенсы... Хотя это вряд ли кого-нибудь заинтересует... Хантер, во время последнего монолога внимательно изучавший свои ногти, поднял наконец на Сухого глаза и тяжело произнёс: - Да, Чингачгук, сильно ты сдал с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ведь я помню, помню ведь, что и ты говорил мне, что если сохраним культуру, если не скурвимся, по-русски говорить если не разучимся, если детей своих читать и писать научим, то ничего, то может и под землёй протянем... Ты мне говорил это, или не ты, Чингачгук? Ты... И вот - сдавайся, сапиенс... Что же ты? - Понял я кое-что, Охотник. Понял то, что ты ещё, может, поймёшь, а может, и не поймёшь никогда. Понял я, что мы - динозавры, и доживаем последние свои дни... Пусть и займёт это десять, пусть даже сто лет, но всё равно... - Сопротивление бесполезно, Чингачгук? Сопротивление бесполезно, да? - недобрым голосом протянул Хантер. Сухой молчал, опустив глаза. Очевидно, многого стоило ему, никогда не признававшемуся в своей слабости никому, сколько Артём себя помнил, сказать такое, сказать такое старому товарищу, да ещё при Артёме. Больно ему было выбросить белый флаг... - А вот нет! Не дождёшься! - медленно и отчётливо выговорил Хантер, поднимаясь во весь рост. - И они не дождутся! Новые виды, говоришь? Эволюция? Неотвратимое вымирание? Дерьмо? Свиньи? Витамины? Я не через такое прошёл. Я этого не боюсь. Понял? Я руки вверх не подниму. Инстикт самосохранения? Назови это так. Назови это как хочешь! Да, я и зубами за жизнь цепляться буду. Я имел твою эволюцию. Пусть другие виды подождут в общей очереди. Я не скотина, которую ведут на убой. Выкини белый флаг, Чингачгук, и иди к этим своим более совершенным и более приспособленным, уступи им своё место в истории. Но не смей тянуть меня с собой. Если ты чувствуешь, что ты отвоевался, дезертируй, и я не осужу тебя. Но не пытайся меня напугать. Не пытайся тащить меня за собой на скотобойню. Зачем ты читаешь мне проповеди? Если ты не будешь один, если ты сдашься в коллективе, тебе не будет так одиноко? Или противник обещает миску горячей каши за каждого приведённого в плен? Моя борьба безнадёжна? Говоришь, мы на краю пропасти? Я плюю в твою пропасть. Если ты думаешь, что твоё место - на дне, набери побольше воздуха и - вперёд. А мне с тобой не по пути. И если Человек Разумный, рафинированный и цивилизованный сапиенс выбирает капитуляцию, то я откажусь от этого почётного титула и стану лучше зверем, и буду, как зверь, с безмозглым упорством цепляться за жизнь, и грызть глотки другим, чтобы выжить. И я выживу. Понял?! Выживу! Он сел обратно и тихим голосом попросил у Артёма плеснуть ему ещё немного чая. Сухой встал сам и пошёл доливать и греть чайник, мрачный и молчаливый. Артём остался в палатке наедине с Хантером. Последние его слова, это его звенящее презрение, его злая уверенность, что он выживет, зажгли Артёма. Он долго не решался заговорить первым. И тогда Хантер обратился к нему сам: - Ну а ты что думаешь, пацан? Говори, не стесняйся... Тоже хочешь, как растение? Как динозавр его? Сидеть на вещах, и ждать, пока за тобой придут? Знаешь притчу про лягушку в молоке? Как попали две лягушки в крынки с молоком. Одна - рационально мыслящая - вовремя поняла, что сопротивление бесполезно и что судьбу не обмануть. А там вдруг ещё загробная жизнь есть - так к чему излишне напрягаться и напрасно тешить себя пустыми надеждами? Сложила свои лапки и пошла ко дну. А вторая - дура, наверное была, или атеистка. И давай барахтаться. Казалось бы - чего ей барахтаться, если всё предопределено? Барахталась она, барахталась... Пока молоко в масло не превратилось. И вылезла. Почтим память её товарки, безвременно погибшей во имя прогресса философии и рационального мышления. - Кто вы? - отважился, наконец, спросить Артём. - Кто я? Ты знаешь уже, кто я такой. Я - Охотник. - Но что это значит - охотник? Чем вы занимаетесь? Охотитесь?
Дмитрий Глуховский: - Как тебе объяснить... Ты знаешь, как устроен человеческий организм? Он состоит из миллионов крошечных клеток - одни передают электрические сигналы, другие хранят информацию, третьи всасывают питательные вещества, четвёртые переносят кислород... Но все бы они, даже самые важные из них, погибли бы меньше, чем за день, погиб бы весь организм, если бы не было ещё одних клеток. Ответственных за иммунитет. Их имя - макрофаги. Они работают методично и размеренно, как метроном. Когда зараза проникает в организм, они находят её, выслеживают, где бы она не пряталась, достают её - и...- он сделал рукой жест, словно сворачивал кому-то шею и издал неприятный хрустящий звук, - ликвидируют. - Но какое отношение это имеет к вашей профессии? - настаивал Артём, вдохновлённый таким вниманием со стороны этого большого и сильного человека. - Представь, что весь метрополитен - это человеческий организм. Сложный организм, состоящий из сорока тысяч клеток. Я - макрофаг. Это - моя профессия. Любая опасность, достаточно серьёзная, чтобы угрожать всему организму, должна быть ликвидирована. Это - моя работа. Я - охотник. Макрофаг. Вернулся наконец Сухой с чайником, и, наливая кипящий отвар в кружки, очевидно собравшись за время своего отсутсвия с мыслями, обратился к Хантеру: - Ну и что же ты собираешься предпринять для ликвидации источника опасности, ковбой? Отправиться на охоту и перестрелять всех чёрных? Едва ли у тебя что-либо выйдет. Нечего делать, Хантер. Нечего. - Всегда остаётся ещё один выход, Сухой. Один последний выход. Взорвать ваш северный туннель к чертям. Завалить полностью. И отсечь твой новый вид. Пусть себе размножаются сверху. И не трогают нас, кротов. Подземелье - это теперь наша среда обитания. И кто к нам с мечом... - Я тебе кое-что интересное расскажу, ковбой. Об этом мало кто знает на этой станции. У нас уже взорван один туннель. Так вот, над нами - над северными туннелями - проходят потоки грунтовых вод. И уже когда взрывали вторую северную линию, нас чуть не затопило. Чуть посильнее бы заряд - и прощай родное ВДНХ. Так вот... Если мы теперь рванём оставшийся северный туннель, нас не просто затопит. Нас смоет, ковбой. Смоет радиоактивной жижей. И тут настанет хана не только нам. И вот в чём кроется подлинная опасность для метро. Если ты вступишь в межвидовую борьбу сейчас и таким способом, наш вид проиграет. Шах. - Скажи мне... Их напор усиливается в последнее время? - спросил Хантер, не удостаивая Сухого возражениями. - Усиливается? Ещё как... А ведь поверить трудно - какое-то время назад мы о них даже ничего не знали... А теперь вот - главная угроза. И верь мне, близок тот день, когда нас просто сметут, со всеми нашими укреплениями, прожекторами и пулемётами. Ведь невозможно поднять всё метро на защиту одной никчёмной станции... Да, у нас делают очень неплохой чай, но вряд ли кто-либо согласится рисковать своей жизнью даже из-за такого замечательного чая, как наш... В конце-концов, всегда есть конкуренты с Кантемировской... Ещё шах! - грустно усмехнулся Сухой. - Мы никому не нужны... Сами мы уже скоро будем не в состоянии справиться с натиском... Отсечь их, взорвать туннель мы не можем... Подняться наверх и выжечь их улей мы не можем, по известным всем причинам... Мат. Мат тебе, Охотник! И мне мат. Всем нам в ближайшем времени - полный мат, если вы понимаете, что я имею ввиду, - криво улыбнулся он. - Посмотрим... - отрезал Хантер, не сдаваясь. - Посмотрим. Они посидели ещё, разговаривая обо всякой всячине, часто звучали незнакомые Артёму имена, отрывки когда-то недосказанных или недослушанных историй. Время от времени вдруг вспыхивали вновь какие-то старые споры, в которых Артём мало что понимал, и которые, очевидно, продолжались годами, притухая на время расставания друзей и вновь вспыхивая при встрече, готовясь к которой каждый из них, наверное, заранее готовил новые доводы. Наконец Хантер встал, и, заявив, что ему пора спать, потому что он, в отличие от Артёма, после дозора так и оставался на ногах, попрощался с Сухим, и вдруг, перед выходом, обернулся к Артёму и шепнул ему: «Выйди на минутку» Артём тут же вскочил и вышел вслед за ним, не обращая внимания на удивлённый отчимов взгляд. Хантер ждал его снаружи, застёгивая наглухо свой длинный плащ и поднимая ворот. - Пройдёмся? - предложил он и неспешно зашагал по платформе вперёд, к палатке для гостей, в которой он остановился. Артём нерешительно двинулся вслед за ним, пытаясь отгадать, о чём такой человек хочет поговорить с ним, с мальчишкой, который пока что не сделал решительно ничего значительного и даже просто полезного для других. - Что ты думаешь о том, что я делаю? - спросил Хантер. - Здорово... Ведь если бы вас не было... Ну и других, таких как вы, если такие ещё есть... То мы бы уже все давно... - смущённо пробормотал Артём, которого бросало в жар от собственного косноязычия и от того, что вот сейчас, как раз сейчас, когда такой человек обратил на него внимание, что-то хочет ему лично сказать, даже попросил выйти, чтобы наедине, без отчима - и вот он краснеет, как девица и что-то мучительно блеет... - Ценишь? Ну, если народ ценит, - усмехнулся Хантер, - значит, нечего слушать пораженцев. Трясётся твой отчим, вот что. А ведь он действительно храбрый человек... Во всяком случае, был таким. Что-то у вас страшное творится, Артём. Что-то такое, чего так нельзя оставить. Прав твой отчим - это не просто нежить, как на десятках других станций, не просто вандалы, не выродки. Тут что-то новое. Что-то зловещее. От этого нового веет холодом. Могилой веет. И за вторые сутки на вашей станции я уже начинаю проникаться этим вашим страхом. И чем больше ты знаешь о них, чем больше ты их изучаешь, чем больше их видишь, тем сильнее страх, я так понимаю. Ты, например, их пока что не очень много видел, так? - Один раз только пока что - я только недавно стал на север в дозоры ходить, - признался Артём. - Но мне, правду сказать, и одного этого раза хватило. До сих пор кошмары мучают. Вот сегодня, например. А ведь сколько времени уже с того раза прошло! - Кошмары, говоришь? И у тебя тоже? - нахмурился Хантер. - Да, непохоже на случайность... И поживи я тут ещё немного, пару месяцев, походи я в дозоры эти ваши регулярно, не исключено, что тоже скисну... Нет, пацан... Ошибся твой отчим в одном. Не он это говорит. Не он так считает. Это они за него думают и они же за него говорят. Сдавайтесь, говорят, сопротивление бесполезно. А он у них рупором. И сам того, наверное, не понимает... Действительно, наверное, настраиваются, сволочи, и на психику давят.. Вот дьявольщина! Скажи, Артём, - обратился он напрямую, по имени, и это свидетельствовало о важности того, что он намеревался сказать.- Есть у тебя секрет? Что-нибудь такое, что никому со станции ты бы не сказал, а постороннему человеку открыть сможешь? - Н-ну... - замялся Артём и проницательному человеку этого было бы достаточно, чтобы понять, что такой секрет имеет место. - И у меня есть секрет. Давай меняться. Нужно мне с кем-то своим секретом поделиться, но я хочу быть уверенным, что его не выболтают. Поэтому давай ты мне свой - и не чепуху какую-нибудь про девчонок своих, а что-нибудь серьёзное, что не должен больше никто услышать. И я тебе скажу кое-что. Это для меня важно. Очень важно, понимаешь? Артём колебался. Любопытство, конечно, разбирало, но боязно было свой секрет, тот самый, раскрыть этому человеку, который был не только Личностью с большой буквы, интересным собеседником и человеком с полной приключений жизнью, но, судя по всему, и хладнокровным убийцей, без малейших колебаний устранявшим любые помехи на своём пути и выполнявшим свою работу методично и без лишних эмоций. Можно ли довериться такому человеку? - старался понять Артём. Хантер ободряюще взглянул ему в глаза: - Не бойся. Меня ты можешь не бояться. Гарантирую неприкосновенность! - и он заговорщически подмигнул Артёму. Они подошли к гостевой палатке, на эту ночь отданную Хантеру в полное распоряжение, но остались снаружи. Артём подумал в последний раз, и всё же решился. Он набрал побольше воздуха и затем поспешно, на одном дыхании, выложил всю историю. Когда он остановился, Хантер некоторое время молчал, переваривая услышанное. Затем он хриплым голосом медленно протянул: - Вообще говоря, тебя и твоих друзей за это следует ликвидировать, из воспитательных соображений. Но я по глупости гарантировал тебе неприкосновенность. На твоих друзей, она, впрочем, не распространяется... Артёмово сердце сжалось, и он почувствовал, как цепенеет от страха тело и чуть не подгибаются ноги. Говорить он был не в состоянии, и потому молча ждал продолжения обвинительной речи. Но его не последовало. - Но ввиду возраста и общей безмозглости тебя и твоих боевых товарищей на момент происшествия, а также за давностью лет, ликвидация не является подходящим решением вопроса. Живи, - и, чтобы поскорее вывести Артёма из состояния прострации, Хантер ещё раз, на этот раз ободряюще, подмигнул ему. - Но! Учти, что от твоих соседей по станции пощады тебе не будет. Так что ты передал добровольно в мои руки мощное оружие против себя самого. А теперь послушай мой секрет... И пока Артём раскаивался в своей болтливости и недальновидности, он продолжил: - Я на эту станцию через весь метрополитен не зря шёл. Я от своего не отступаюсь. Опасность должна быть устранена, как ты уже, наверное, сегодня не раз слышал. Должна. И она будет устранена любой ценой. Я сделаю это. Твой отчим боится этого. Он медленно превращается вихорудие, как я понимаю. Он и сам сопротивляется всё неохотнее, и меня пытается разубедить. Если история с грунтовыми водами - это правда, тогда вариант со взрывом туннеля, конечно, отменяется. Но твой рассказ мне кое-что прояснил. Если они впервые начали пробираться сюда после вашего похода, то они идут с Ботанического Сада. Что-то там не то, должно быть, выращивали, в этом Ботаническом Саду, если там такое зародилось... Да... Так вот. И значит, их можно блокировать там, ближе к поверхности. Без угрозы высвободить грунтовые воды. Но чёрт знает, что происходит за вашим трёхсотым метром. Там ваша власть заканчивается. Начинается власть тьмы... Самая распространённая форма правления на территории Московского Метрополитена. Я пойду туда. Об этом не должен знать никто. Сухому скажешь, что я расспрашивал тебя об обстановке на станции, и это будет правдой. Да тебе, пожалуй, и не придётся ничего объяснять, если всё будет хорошо, если я вернусь, я сам всё объясню кому надо. Но может случиться так, - прервался он на секунду, внимательно посмотрев Артёму в глаза, - что я не вернусь. Будет взрыв или нет, если я не вернусь до завтрашнего утра, кто-то должен передать, что со мной случилось, и рассказать, что за дьявольщина творится в ваших северных туннелях, моим товарищам. Всех своих прежних знакомых на этой станции, включая твоего отчима, я сегодня видел. И я чувствую, я почти вижу, как маленький червячок сомнения и ужаса гложет мозг у всех тех, кто часто подвергаетсяихвоздействию. Я не могу положиться на людей с червивыми мозгами. Мне нужен здоровый человек, чей рассудок ещё не штурмовали эти упыри. Мне нужен ты. - Я? Но чем я могу вам помочь? - удивился Артём. - Послушай меня. Если я не вернусь, ты должен будешь любой ценой... Любой ценой, слышишь?! Попасть в Полис... В Город... И разыскать там человека по кличке Мельник. Ему ты расскажешь всю историю. И вот ещё... Я тебе дам сейчас одну вещь, передай ему её, чтобы он поверил, что это действительно от меня. Зайди на секунду! - и, сняв замок со входа, Хантер приподнял полог палатки и пропустил Артёма внутрь. ...Внутри палатки было тесно из-за огромного заплечного рюкзака защитного цвета и внушительных размеров баула, стоящего на полу. Молния на бауле была расстёгнута, и в свете фонаря Артём разглядел мрачно отсвечивающий в недрах баула ствол какого-то солидного оружия, по всей видимости, армейского ручного пулемёта в разобранном состоянии. И прежде чем Хантер закрыл содержимое от посторонних глаз, Артём успел заметить тускло-чёрные пулемётные диски, плотно уложенные рядом по одну сторону от оружия, и небольшие зелёные противопехотные гранаты - по другую. Не делая никаких комментариев по поводу этого арсенала, Хантер открыл боковой карман баула, и извлёк оттуда маленькую металлическую капсулу, изготовленную из автоматной гильзы, и с завинченной крышкой с той стороны, где должна была находиться пуля. - Вот, держи. Не жди меня больше двух дней. И не бойся. Ты везде встретишь людей, которые помогут тебе. Сделай это! Сделай это обязательно! Ты знаешь, что от тебя зависит! Мне не нужно тебе это ещё раз объяснять, ведь так? Всё. Пожелай мне удачи и проваливай... Мне нужно ещё отоспаться. Артём еле выдавил из себя пожелание, пожал могучую лапу Хантера в последний раз, и побрёл к своей палатке, сутулясь под тяжестью возложенной на него миссии.
Дмитрий Глуховский: Глава 3 Артём, конечно, думал, что допроса с пристрастием по приходу домой ему не миновать, и наверняка отчим будет трясти его, допытываясь, о чём они с Хантером разговаривали. Но, вопреки его ожиданиям, отчим вовсе не ждал его с дыбой и испанскими сапогами наготове, а мирно посапывал - до этого ему не удавалось выспаться больше суток. Из-за ночных дежурств и дневного сна Артёму теперь предстояло отрабатывать на чайной фабрике опять в ночную смену. За десятилетия жизни под землёй, во тьме, в мутно-красном свете, истинное понятие дня и ночи постепенно стиралось. По ночам освещение станции несколько ослабевало, как это делалось когда-то в поездах дальнего следования, чтобы люди могли выспаться, но никогда, кроме аварийных ситуаций, не гасло совсем. Как ни обострялось за годы прожитые во тьме человеческое зрение, оно всё же не могло сравняться со зрением созданий, населявших туннели и заброшенные переходы. Разделение на «день» и «ночь» происходило скорее по привычке, чем по необходимости. «Ночь», пожалуй, имела смысл постольку, поскольку спать в одно время большей части обитателей станции было удобно, тогда же отдыхал и скот, ослабляли освещение и запрещалось шуметь. Точное время обитатели станции узнавали и уточняли по двум станционным часам, установленными над входом в туннели с противоположных сторон. Часы эти по важности чуть не приравнивались к таким стратегически важным объектам, как оружейный склад, фильтры для воды или электрогенератор, за ними всегда наблюдали, малейшие сбои немедленно исправлялись, а любые, не только диверсионные, а даже просто хулиганские попытки сбить их карались самым суровым образом, вплоть до изгнания со станции. На станции был свой жёсткий уголовный кодекс, по которому администрация станции судила преступников скорым трибуналом, учитывая постоянное чрезвычайное положение, по всей видимости теперь установленное навечно. Диверсии против стратегических объектов влекли за собой высшую меру, за курение и разведение огня на перроне вне специально отведённого для этих целей места (общей «кухни», находившейся с края перрона, у лестниц, ведущих к новому выходу со станции), за неаккуратное обращение с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами на станции полагалось немедленное изгнание, с конфискацией имущества. Эти драконовские меры объяснялись тем, что уже несколько станций просто сгорело дотла. Огонь мгновенно распространялся по палаточным городкам, пожирая всех без разбора, и безумные, переполненные болью крики ещё долгие месяцы после катастрофы эхом отдавались в ушах жителей соседних станций, а обуглившиеся тела, склеенные вместе расплавленной резиной и брезентом, скалили зубы, потрескавшиеся в немыслимом жаре пламени, в свете фонарей перепуганных проходящих мимо коммерсантов и случайно забредших в этот ад путешественников. Во избежание повторения их мрачной участи большинство станций внесло неосторожное обращение с огнём в разряд тяжких уголовных преступлений. Изгнанием карались ещё и кражи, саботаж и злостное уклонение от трудовой деятельности. Впрочем, учитывая, что почти всё время все были у всех на виду, да и то, что на станции жило всего двести с чем-то человек, такие преступления, да и преступления вообще, совершались довольно редко, и в-основном чужаками. Работа на станции была обязательной, и все, от мала до велика, должны были отработать свою ежедневную норму. Свиноферма, грибные плантации, чайная фабрика, мясокомбинат, пожарная и инженерная службы, оружейный цех - каждый житель работал в одном, а то и в двух местах. Мужчины к тому же были обязаны нести раз в двое суток боевое дежурство в одном из туннелей, а во времена конфликтов или появления из глубин метро какой-то новой опасности дозоры трёх- и четырёхкратно усилялись, и на путях постоянно стоял готовый к бою резерв. Так чётко жизнь была отлажена на очень немногих станциях, и добрая слава, которая закрепилась за ВДНХ, привлекала множество желающих обосноваться на ней. Однако чужаков на поселение принимали мало и неохотно. До ночной смены на чайной фабрике оставалось ещё несколько часов, и Артём, не зная куда себя деть, поплёлся к своему лучшему другу, Женьке, тому самому, с которым они в своё время предприняли головокружительное путешествие на поверхность. Женька был его ровесником, но жил, в отличие от Артёма, со своей настоящей семьёй, с отцом и матерью, и ещё с младшей сестрёнкой. Таких случаев, когда спастись удалось целой семье, были единицы, и Артём втайне завидовал своему другу. Он, конечно, очень любил своего отчима, и уважал его даже теперь, после того, как у того сдали нервы, но при этом прекрасно понимал, что Сухой ему не отец, да и вообще не родня, и никогда не называл его папой. А Сухой, вначале сам попросивший Артёма называть его дядей Сашей, со временем раскаялся в этом. Годы его шли, и он, старый волк туннелей, так и не успел обзавестись настоящей семьёй, и не было у него даже той женщины, что ждала бы его из его походов и странствий. У него щемило сердце при виде матерей с маленькими детьми, и он мечтал о том, что настанет и в его жизни тот день, когда не надо больше будет в очередной раз уходить в темноту, исчезая из жизни станции на долгие дни и недели, а может и навсегда. И тогда, он надеялся, найдётся женщина, готовая стать только его, и родятся дети, которые, когда научатся говорить, станут называть его не дядей Сашей, а отцом. Старость и немощность подступали всё ближе, времени оставалось меньше и меньше, и надо, наверное, было спешить, но всё что-то никак не удавалось вырваться, задание наваливалось за заданием, и не было пока ещё никого, кому можно было бы передать часть своей работы, кому можно было бы доверить свои связи, открыть свои профессиональные секреты, чтобы самому заняться наконец какой-нибудь непыльной работой на станции. Он уже давненько подумывал о занятии поспокойнее, и даже знал, что может вполне рассчитывать на руководящую должность на станции, благодаря своему авторитету, блестящему послужному списку и дружеским отношениям с администрацией. Но пока достойной замены ему не было видно даже на горизонте, и, теша себя мыслями о счастливом завтра, он жил ото дня ко дню, всё откладывая своё окончательное возвращение и орошая потом и кровью гранит чужих станций и бетон дальних туннелей. Артём знал, что отчим, несмотря на свою почти отеческую к нему любовь, не думает о нём, как о продолжателе своего дела, и, по большому счёту, считает его балбесом, причём, по Артёмову мнению, совершенно незаслуженно. В дальние походы он Артёма не брал, несмотря на то, что Артём всё взрослел и уже нельзя было отговориться тем, что он ещё маленький или напугать его тем, что зомби утащат или крысы съедят. Он и не понимал даже, что именно этим своим неверием в Артёма он и подталкивал того к самым отчаянным авантюрам, за которые сам его потом и порол. Он, видимо, хотел, чтобы Артём не подвергал бессмысленно опасности свою жизнь в странствиях по метро, а жил бы так, как мечталось жить самому Сухому: в спокойствии и безопасности, работая и растя детей, не тратя зря молодые годы. Но желая такой жизни Артёму, он забывал, что сам он, прежде чем начать стремиться к ней, прошёл через огонь и воду, успел пережить сотни приключений и насытиться ими. И не мудрость, приобретённая с годами, говорила в нём теперь, а годы его и его усталость. А в Артёме кипела энергия, он только ещё начинал жить, и влачить жалкое, растительное существование, кроша и засушивая грибы, меняя пелёнки, не осмеливаясь никогда показываться за двухсотпятидесятый метр, казалось ему совершенно немыслимым. Желание удрать со станции росло в нём с каждым днём, так как он всё яснее и яснее понимал, какую долю ему готовит отчим. Карьера чайного фабриканта и роль многодетного отца Артёму нравились меньше всего на свете. Именно эту тягу к приключениям, это желание словно перекати-поле быть подхваченным туннельными сквозняками и нестись вслед за ними в неизвестность, навстречу своей судьбе, и угадал в нём, наверное, Хантер, прося его о такой непростой, связанной с огромным риском, услуге. У него, Охотника, был тонкий нюх на людей, и уже после часового разговора он понял, что сможет положиться на Артёма. Даже если Артём и не дойдёт до места назначения, он, по крайней мере, не останется на станции, запамятовав о поручении, случись что-нибудь с Хантером на Ботаническом Саду. И он не ошибся в своём выборе. ...Женька, на счастье, был дома, и теперь Артём мог скоротать вечер за последними сплетнями, разговорами о будущем и крепким чаем. - Здорово! - откликнулся он на Артёмово приветствие. Ты тоже сегодня в ночь на фабрике? И меня вот поставили. Так западло было, хотел уже у начальства просить, чтобы поменяли. Но если тебя ко мне поставят - ничего, потерплю. Ты сегодня дежурил, да? В дозоре был? Ну, рассказывай! Я слышал, у вас там ЧП было... Чего произошло-то? Артём многозначительно покосился на Женькину младшую сестрёнку, которая так заинтересорвалась предстоящим разговором, что даже перестала пичкать тряпичную куклу, сшитую для неё матерью, грибными очистками, и, затаив дыхание, смотрела на них из угла палатки круглыми глазами. - Слышь, малая! - поняв, что именно Артём имеет ввиду, сурово сказал Женька, - ты, это, давай собирай свои причиндалы и иди играй к соседям. Вот тебя Катя в гости приглашала. С соседями надо поддерживать хорошие отношения. Так что давай, бери своих пупсиков в охапку - и вперёд! Девочка что-то возмущённо пропищала и начала с обречённым видом собираться, попутно делая внушения своей кукле, тупо смотревшей в потолок полустёртыми глазами. - Подумаешь, какие важные! Я и так всё знаю! Про поганки эти ваши говорить будете! - презрительно бросила она на прощание. - А ты, Ленка, мала ещё про поганки рассуждать. У тебя ещё молоко на губах не обсохло! - поставил её на место Артём. - Что такое молоко? - спросила недоуменно девочка, трогая свои губы.
Дмитрий Глуховский: Однако до объяснений никто не снизошёл, и вопрос повис в воздухе. Когда она ушла, Женька застегнул изнутри полог палатки и спросил: - Ну, что случилось-то? Давай колись! Я тут столько всего слышал уже! Одни говорят - крыса огромная из туннеля вылезла, другие - что вы лазутчика чёрных отпугнули, и даже ранили. Кому верить? - Никому не верь! - посоветовал Артём. - Все врут. Собака это была. Щенок маленький. Его Андрей подобрал, который морпех. Сказал, что будет немецкую овчарку из него выращивать, - улыбнулся Артём. - А я ведь от Андрея как раз и слышал, что это крыса была! - озадаченно произнёс Женька. Чего это он, специально наврал, что ли? - А ты не знаешь? Это ведь у него любимая прибаутка - про крыс со свиней размером. Юморист он, понимаешь ли, - отозвался Артём. - А у тебя чего нового? Чего от пацанов слышно? Женькины друзья были челноками, возили чай и свинину на Проспект Мира, на ярмарку. Обратно везли мультивитамины, тряпки, всякое барахло, иногда даже доставали книги, которые, засаленные, зачастую с недостававшими листами, неведомыми путями оказывались на Проспекте Мира, пройдя пол-метро, кочуя из баула в баул, из кармана в карман, от торговца к торговцу - чтобы наконец найти своего хозяина. На ВДНХ гордились тем, что несмотря на удалённость от центра, от главных торговых путей, поселенцам удавалось не просто выжить в ухудшающихся день ото дня условиях, но и поддержать, хотя бы только и в пределах станции, стремительно угасающую во всём метрополитене человеческую культуру. Администрация станции старалась уделять этому вопросу как можно большее внимание. Детей обязательно учили читать, и на станции даже была своя маленькая библиотека, в которую, в-основном, и свозились все выторгованные на ярмарках книги. Беда была в том, что книги челнокам выбирать не приходилось, брали что было, и всякой макулатуры скапливалось предостаточно. Но отношение к книгам у жителей станции было таково, что даже из самой никчемной библиотечной книжонки никогда и никем не было вырвано ни странички. К книгам относились как к святыне, как к последнему напоминанию о канувшем в небытие прекрасном мире, и взрослые, дорожившие каждой секундой воспоминаний, навеянных чтением, передавали это отношение к книгам своим детям, которым и помнить уже было нечего, которые никогда не знали и которым не было суждено узнать иного мира, кроме нескончаемого переплетения угрюмых и тесных тоннелей, корридоров и переходов. Но немногочисленны были станции, на которых печатное слово так же боготворилось. И жители ВДНХ с гордостью считали свою станцию одним из последних оплотов культуры, северным форпостом цивилизации на Калужско-Рижской линии. Читали книги и Артём, и Женька. Женька дожидался каждый раз возвращения с ярмарки своих друзей и первым подлетал к ним узнать, не достали ли они чего-нибудь нового. И тогда книга сперва попадала к Женьке, и только потом уже - в библиотеку. А Артёму книги приносил из своих походов отчим, и в палатке у них была почти настоящая книжная полка, на которой стояли пожелтевшие от времени, иногда чуть попорченные плесенью и крысами, иногда в бурых пятнышках чьей-то засохшей крови - такие вещи, которых на станции больше не было ни у кого, а может, не было больше ни у кого вообще во всём метро - Маркес, Кафка, Мисима, Виан, ну и, конечно, пара томиков непременной русской классики. - Ребята на этот раз ничего не привезли, - сказал Женька. - Лёха говорит, что ему там один мужик обещал, что через месяц у него будет партия книг из Полиса. Обещал придержать парочку. - Да я не про книги! - отмахнулся Артём. - Чего слышно-то? Как обстановка? - Обстановка? Так, вроде всё ничего. Ходят, конечно, слухи всякие, ну это как всегда, ты же знаешь, челноки не могут без слухов, без историй, они прямо чахнут, ты их не корми, а слухи дай рассказать. Но верить в их истории или не верить - это ещё вопрос. Вроде сейчас спокойно всё. Если, конечно, сравнивать с тем временем, когда Ганза с красными воевала. Да! - вспомнил он. - На проспекте Мира запретили теперь дурь продавать. Теперь если у челнока дурь находят, всё конфискуют и со станции вышвыривают, плюс на заметку берут. Если во второй раз найдут, Лёха говорит, вообще на несколько лет запрещают доступ на станции Ганзы. На все! Челноку это вообще смерть. - Да ладно? Прямо так запретили? А чего это они? - Говорят, решили, что это наркотик, раз от неё глюки идут. И что от неё мозг отмирать начинает, если долго глотать. Типа о здоровье заботятся. - Ну так и заботились бы о своём здоровье. Чего они нашим-то вдруг обеспокоились? - Знаешь, что? - сказал Женька на тон ниже. Лёха говорит, что они вообще дезу пускают насчёт вреда здоровью. - Какую дезу? - удивленно спросил Артём. - Дезинформацию. Вот слушай. Лёха один раз зашёл дальше Проспекта Мира по нашей линии. До Сухаревской. По делам по каким-то тёмным, он даже рассказывать не стал, по каким. И повстречал там одного интересного дядьку. Мага. - Кого?! - Артём не выдержал и засмеялся. - Мага?! На Сухаревской? Ну он и гонит, твой Лёха. И что там, маг ему волшебную палочку подарил? Или цветик-семицветик? - Дурак ты, - обиделся Женька. - Думаешь, ты больше всех обо всём знаешь? То, что ты их до сих пор не встречал и не слышал о них не значит, что их нет. Вот в мутантов с Филёвки ты веришь? - А чего в них верить? Они и так есть, это ясно. Мне отчим рассказывал. А про магов я что-то от него ничего не слышал. - Сухой, между прочим, при всём моём к нему уважении, тоже, наверное, не всё на свете знает. А может, просто тебя пугать не хотел. Короче, не хочешь слушать - чёрт с тобой. - Да ладно, Жень, рассказывай. Интересно всё-таки. Хотя звучит, конечно... - Артём ухмыльнулся. - Ну вот. Они там ночевали рядом у костра. На Сухаревской, знаешь, ведь никто постоянно не живёт. Так, челноки ночуют с других станций, потому что на Проспекте Мира им власти Ганзы на ночь оставаться не дают. Ну и всякий сброд там же ошивается тоже, шарлатаны разные, ворюги - они к челнокам так и липнут. И странники там же останавливаются, перед тем, как на юг идти. Там, за Сухаревской в туннелях начинается какой-то бред, вроде и не живёт там никто, ни крысы, ни мутанты никакие, а всё равно люди, которые пройти пытаются, очень часто пропадают. Вообще пропадают, бесследно. Там за Сухаревкой следующая станция - Тургеневская. Она с Красной Линией смежная - там на Охотный Ряд переход был, красные теперь обратно в Кировскую переименовали - был, говорят, такой коммуняка... Испугались с такой станцией по соседству жить. Замуровали переход. И Тургеневская теперь пустая стоит. Заброшенная. Так что туннель там до ближайшего человеческого жилья от Сухаревской длинный... Вот в нём и исчезают. Поодиночке если люди идут - почти наверняка не пройдут. А если караваном, больше чем десять человек - тогда проходят. И ничего, говорят, нормальный туннель, чистый, спокойный, пустой, там и ответвлений-то нет, и исчезнуть-то вроде-бы некуда... ни души, не шуршит ничего, ни твари никакой не видно... А потом на следующий день наслушается кто-нибудь про то, как там чисто и уютно, плюнет на суеверия и пойдёт через этот туннель, и всё, как корова языком слизнула. Был человек и нет человека. - Ты там что-то про мага рассказывал, - тихонько напомнил Артём. - Сейчас и до мага доберусь, погоди немного, - пообещал Женька. - Так вот люди боятся через эти туннели на юг поодиночке идти. И на Сухаревской себе компаньонов подыскивают, чтобы вместе, значит, пробраться. А если ярмарки нет, то людей мало, и иногда днями надо сидеть и ждать, а то и неделями, пока наберётся достаточно людей, чтобы идти. Ведь как - чем больше народу, тем надёжней. Лёха говорит, там можно очень интересных людей встретить иногда. Швали, конечно, тоже достаточно, и надо уметь отличать. Но бывает повезёт - и тогда такого наслушаешься... В-общем, Лёха там мага встретил. Не то что ты думаешь, не Хоттабыча какого-нибудь там плешивого из волшебной лампы... - Хоттабыч - джинн, а не маг, - осторожно поправил Артём, но Женька проигнорировал его замечание и продолжал. - Мужик - оккультист. Полжизни потратил на изучение всякой мистической литературы. Особенно Лёха про какого-то Кастаньету вспоминал... Мужик, значит, вроде мысли читает, будущее видит... Вещи находит, об опасности заранее знает... Говорит, что духов видит. Представляешь, он даже... - Женька выдержал артистическую паузу, - по метро без оружия путешествует. То есть вообще без оружия. Только нож складной - еду резать, и посох такой - из пластика. И вот он говорит, что те, кто дурь делает, и те, кто эту дурь глотает - все безумцы. Потому что это вовсе не то, что мы думаем. Это не дурь никакая, и поганки эти - никакие не поганки на самом деле. Таких поганок в средней полосе отродясь не росло. Мне, между прочим, однажды попался справочник туриста в руки, так вот там об этих поганках, действительно, ни слова. И даже ничего похожего на них нет... И те, кто их ест, думая, что это просто галлюциноген, так, мультики посмотреть, ошибаются, так этот маг сказал. И если эти поганки чуть по-другому приготовить, то при их помощи можно входить в такое состояние, из которого можно управлять событиями в реальном мире из мира этих поганок, в который ты попадаешь, если их ешь. - Этот маг твой - натуральный наркоман! - убеждённо заявил Артём. - У нас тут многие дурью балуются, чтобы расслабиться, сам знаешь, но никто до такой степени ещё не наглатывался. Мужик точно подсел. Ему уже недолго, наверное, осталось. Слушай, мне тут дядя Саша такую историю рассказал... На какой-то станции, я не помню уже, на какой, к нему пристал какой-то старик, начал рассказывать, что сам он могучий экстрасенс, и ведёт непрекращающуюся битву против таких же мощных экстрасенсов и инопланетян, только злых. И что они его уже почти одолели, и он, может, уже и этого дня не выдержит, все силы уходят на борьбу. А станция - вроде Сухаревской, так, полустанок, костры и люди сидят, поближе к центру платформы, подальше от туннеля, чтобы выспаться и назавтра - дальше в путь. И вот, скажем, проходят мимо отчима со стариком три каких-то человека, и старик ему со страхом говорит, - видишь, мол, вот тот, что посередине, это один из главных злых экстрасенсов, адепт тьмы. А по бокам - это инопланетяне. Они ему помогают. А их главный живёт в самой глубокой точке метро... Как-то его зовут, мне отчим рассказывал... На «ский» заканчивается. И говорит, мол, они не хотят подходить ко мне, потому что ты тут со мной сидишь. Не хотят, чтобы о нашей борьбе простые люди узнали. Но меня сейчас энергетически атакуют, а я им щит ставлю. Я, мол, ещё повоюю! Тебе вот смешно, а отчиму моему не очень тогда было. Представь себе - богом забытый угол метро, ведь мало ли, что там может произойти... Звучит, конечно, бредово, но всё-таки... И вот дяде Саше, хотя он себе повторяет, что это просто больной человек, шизофреник, по всей видимости, уже начинает казаться, что тот, который посередине шёл, с двумя инопланетянами по бокам, как-то на него нехорошо смотрел, и вроде бы у него глаза чуть светились... - Чушь какая, - неуверенно сказал Женька. - Чушь-то она может и чушь, но готовым на дальних станциях, сам понимаешь, надо быть ко всему... И старик ему говорит, что скоро ему, старику то есть, предстоит последняя битва со злыми экстрасенсами. И если он проиграет - а сил у него всё меньше - значит, конец всему. Раньше, мол, положительных экстрасенсов было больше, и борьба велась на равных, но потом отрицательные стали одолевать, и старик этот - один из последних. А может, и самый последний. И если он погибнет, и плохие победят - всё. Полный швах всему.
Дмитрий Глуховский: - У нас тут, по-моему, и так полный швах всему, - заметил Женька. - Значит, пока ещё не полный, есть ещё куда стремиться, - ответил Артем. - Так вот, напоследок старик ему и говорит: «Сынок! Дай поесть чего-нибудь... А то сил мало остаётся... А последняя битва близится... И от её исхода зависит будущее всех нас. И твоё тоже!» Понял? Старичок еду клянчил. Так и твой маг, я думаю. Тоже, наверное, крыша поехала. Но на другой почве. - Нет, ты определённо дурак! Даже до конца не дослушал...и потом, кто тебе сказал, что старичок врал? Как его звали, кстати? Тебе отчим не говорил? - Говорил, но я не помню уже точно. Смешное какое-то имя... На «Чу..» начинается. То ли «Чувак», то ли «Чудак»... У этих бомжей часто так - кличка какая-нибудь дурацкая вместо имени... А что? А этого мага твоего как? - Он Лёхе сказал, что сейчас его называют Карлосом. За сходство. Непонятно, что именно он имел ввиду, но именно так он и объяснил. И ты зря не дослушал до конца. В конце их разговора он Лёхе сказал, что завтра через северный туннель лучше не идти - а Лёха как раз собирался на следующий день возвращаться. И Лёха послушал и не пошёл. И не зря. Как раз в тот день какие-то отморозки на караван напали, в туннеле между Сухаревской и Проспектом Мира, хотя считалось, что это безопасный туннель. Половина челноков погибла. Еле отбились. Так вот! Артём примолк и задумался. - Вообще-то говоря, конечно, наверняка знать нельзя. Всякое быть может. Раньше такое случалось, мне отчим рассказывал. И он ещё говорил, что на совсем дальних станциях, там где люди дичают, и становятся как первобытные, забывают о том, что человек - разумно мыслящее существо, происходят такие странные вещи, которые мы с нашим логическим мышлением вообще не в состоянии объяснить. Он, правда, не стал уточнять, что это за вещи. По правде говоря, он и это не мне рассказывал - я просто случайно подслушал. - Ха! Я же тебе говорю - тут иногда такие вещи рассказывают, что нормальный человек никогда не поверит. Вот мне Лёха в прошлый раз ещё одну историю интересную рассказал - хочешь послушать? Такого ты, наверное, даже от своего отчима не услышишь. Лёхе на ярмарке один челнок с Серпуховской линии рассказывал... Вот ты в призраков веришь? - Ну... После разговоров с тобой каждый раз начинаю себя спрашивать - верю я в них или нет. Но потом один побуду, или с нормальными людьми поговорю - и вроде отходить начинаю...- с трудом сдерживая улыбку ответил Артём. - А серьёзно? - Ну как, я читал, конечно кое-что. Ну и дядя Саша рассказывал немного. Но, честно говоря, не очень-то верится во все эти истории. Вообще-то, Жень, я тебя не понимаю. Тут у нас на станции и так кошмар непрекращающийся с этими чёрными, такого, наверное, нигде во всём метро-то и нет больше, где-нибудь на центральных станциях о нашей с тобой жизни детям рассказывают, как страшные сказки, и спрашивают друг друга - «Ты веришь вот в эти россказни о чёрных или нет?» А тебе и этого мало. Ты себя хочешь чем-нибудь ещё попугать? - Да неужели тебе вообще неинтересно ничего, кроме того, что ты можешь увидеть и пощупать? Неужели ты правда считаешь, что мир ограничивается тем, что ты видишь? Тем, что ты слышишь? Вот крот, скажем, не видит. Слепой он от рождения. Но ведь это не значит, что все те вещи, которых крот не видит, на самом деле не существуют... Так и ты... - Ладно...Что за историю ты рассказать-то хотел? Про челнока с Серпуховской линии? - Про челнока? А... Однажды Лёха на этой ярмарке познакомился с мужиком одним. Он вообще-то не совсем с Серпуховской. Он с Кольца. Гражданин Ганзы. Но живёт сам на Добрынинской. А там у них переход на Серпуховскую. На этой линии, не знаю, говорил ли тебе об этом твой отчим, за Кольцом жизни нет. То есть так, до следующей станции, до Тульской, по-моему, там стоят патрули Ганзы. Это они подстраховываются - а то, мол, линия необитаемая, никогда не знаешь, чего там неожиданно полезет - вот они и сделали себе буферную зону. И дальше Тульской никто не заходит. Говорят, искать там нечего. Станции там все пустые, оборудование поломано, жить невозможно. Да и дикой жизни никакой нет - ни зверей, ни дряни никакой, даже крысы, мужик говорит, не водятся. Пусто. Но у мужика у этого, у челнока, был знакомый, бродяга один, странник, который дальше Тульской зашёл. Не знаю, что он там искал. И вот он потом челноку этому рассказывал, что не так всё просто на этой Серпуховской линии. Что недаром там всё так пусто. Говорил, что там такое творится, что просто в голову не лезет. Не даром её даже Ганза не пытается дальше колонизировать, хотя бы под плантации или там под стойла... Женька замолчал, чувствуя, что Артём наконец забыл о своём здоровом цинизме и слушает, открыв рот. Тогда он сел поудобнее и спросил, внутренне торжествуя: - Да тебе, неинтересно, наверное, всякий бред слушать. Так, бабушкины сказочки. Чая налить? - Да погоди ты со своим чаем! Ты мне лучше скажи, почему, действительно, Ганза этот участок не стала колонизировать? Действительно странно. Отчим говорил, что у них там в последнее время вообще проблема с перенаселением - места не хватает уже на всех. С жиру бесятся. И как же это они упустят такую возможность ещё немного земли под себя подмять? Вот уж не похоже на них! - Ага, интересно всё-таки? Так вот, странник этот заходил довольно далеко. Говорил, что идёшь, идёшь - и ни души. То есть вообще никого и ничего, как в том туннеле за Сухаревской. Ты представляешь, крыс даже нет! Вода только капает... станции заброшенные стоят, тёмные... словно на них и не жили никогда... И постоянно давит такое ощущение опасности... Так и гнетёт... Он быстро шёл - без препятствий ведь... Чуть не за полдня прошёл 4 станции. Отчаянный человек, наверное... Надо же так - в такую дичь одному забраться... В-общем, дошёл он до Севастопольской. А там - переход на Каховскую. Ну, ты знаешь Каховскую линию. Там и станций-то всего три. Не линия, а какое-то недоразумение. Аппендикс какой-то... И на Севастопольской он решил заночевать. Перенервничал, утомился... Нашёл там какие-то щепки, костерок сложил, чтобы не так жутко было, я думаю, залез в свой спальный мешок и лёг спать посередине платформы. И ночью... На этом месте Женька встал, потягиваясь, и с садистской улыбкой сказал: - Нет, ты как знаешь, а я определённо хочу чая! - и, не дожидаясь ответа, вышел с чайником из палатки, оставляя Артёма наедине с впечатлениями от рассказанного. Артём, конечно, разозлился на него за эту выходку, но решил до конца истории дотерпеть, а уж потом высказать Женьке всё, что он о нём думает. Неожиданно он вспомнил о Хантере и о его просьбе... или даже скорее приказе... Но потом мысли снова вернулись к Женькиной истории. Вернувшись, тот налил Артёму полный гранёный стакан в раритетном железном подстаканнике, в каких когда-то разносили настоящий чай в поездах, и посоветовал: - Ты лучше пей. Тебе понадобится... Так вот, лёг он спать рядом с костром, и вокруг тишина такая, тяжёлая такая тишина стоит, как будто уши ватой залеплены... И посреди ночи вдруг будит его странный такой звук... совершенно сумасшедший, невозможный звук... Он прямо потом облился холодным и так и подскочил... услышал он детский смех. Заливистый такой детский смех... Со стороны путей. Это в четырёх станциях от последних людей... Там, где даже крысы не живут, представляешь? На покинутой станции... Было с чего так переполошиться...Он вскакивает, бежит через арку к путям... И видит... На станцию въезжает настоящий поезд... настоящий состав... Фары так и сияют, слепят - он мог без глаз остаться - хорошо, вовремя прикрылся. Окна желтым светятся, люди внутри... и всё это в полной тишине! Ни звука! Ни гула мотора не слышно, ни стука колёс... В полном беззвучии вплывает этот поезд на станцию и неспеша так уходит в туннель... Ты понимаешь? Мужик просто так и сел, у него с сердцем плохо стало... И ведь люди в окнах, вроде бы живые люди, разговаривают о чём-то неслышно... И вот поезд вагон за вагон проходит мимо него, и он видит, в последнем окне последнего вагона стоит ребёнок лет семи, и смотрит на него. Смотрит, пальцем показывает, и смеётся... И смех этот слышно! Такая тишина, что мужик слышит, как у него сердце колотится, и ещё этот детский смех... Поезд уходит в туннель, и смех звенит всё тише и тише... затихает вдали. И снова - пустота.... И абсолютная, страшная тишина. - И тут он проснулся? - ехидно, но с надеждой в голосе спросил Артём. - Если бы! Бросился назад, к погасшему костру, собрал поскорее свои манатки и бежал безостановочно обратно до Тульской, проделал весь путь за пару часов. Очень страшно было, надо думать... Артём так ничего и не смог из себя выдавить, и затих, впечатлённый историей. В палатке воцарилась тишина. Наконец, совладав с собой и, кашлянув, убедившись, что голос его не подведёт и он не даст петуха, он спросил у Женьки так равнодушно, как у него только получилось: - И что, ты в это веришь? - Просто это не первый раз, когда я слышу такие истории про Серпуховскую линию, - ответил тот. - только я тебе не всегда рассказываю. С тобой ведь даже не поговоришь об этом как следует. Сразу ёрничать начинаешь... Ладно, Артём, засиделись мы с тобой... Скоро на работу уже идти... Собираться надо. Давай уже там договорим. Артём нехотя встал, потянулся, и поплёлся домой - собрать себе что-нибудь перекусить на работе. Отчим всё ещё спал, на станции было совсем тихо - уже, наверное, был отбой и до начала ночной смены на фабрике оставалось уже совсем немного. Надо было поторапливаться. Проходя мимо палатки для гостей, в которой остановился Хантер, Артём увидел, что полог откинут и палатка совершенно пуста, и что-то ёкнуло у него в груди. До него начало наконец доходить, что всё то, о чём он говорил с Хантером - не сон, что всё это произошло с ним на самом деле, и что развитие событий может иметь самое непосредственное отношение к нему, и, в сущности, определить его дальнейшую судьбу... Чайная фабрика находилась в тупике, у блокированной навечно задвижки нового выхода из метро, перед эскалатором, ведущим наверх. Фабрикой её можно было назвать лишь весьма условно - вся работа осуществлялась вручную. Тратить драгоценную электроэнергию на производство чая было слишком расточительно.
Дмитрий Глуховский: За железными ширмами, отделявшими территорию фабрики от остальной станции, от стены к стене были натянуты металлические проволоки, на которых сушились очищенные грибные шляпки. Когда было особенно влажно, под ними разжигали небольшие костры, чтобы они сушились быстрее и не начинали покрываться плесенью. Под проволоками стояли столы, на которых рабочие сначала нарезали, а потом измельчали в крошку засушенные грибные шляпки. Готовый чай паковали в бумажные или полиэтиленовые пакеты - в зависимости от того, что было на станции, и добавляли туда ещё кое-каких экстрактов, порошков, состав которых держался в секрете, и только начальник фабрики знал их состав. Таков был весь нехитрый процесс производства чая. Если бы не непременные беседы во время работы, восемь часов нарезания и перетирания грибных шляпок были бы наверное, крайне утомительны. Работал Артём в эту смену вместе с Женькой и давешним всклокоченным мужиком по имени Кирилл, с которым вместе дежурили в заставе. Кирилл этот при виде Женьки очень оживился, очевидно, они уже раньше о чём-то говорили, и немедленно принялся рассказывать ему какую-ту историю, видимо, недосказанную в прошлый раз. Артёму с cередины слушать было уже неинтересно, и он всецело погрузился в свои мысли. История о Серпуховской линии, рассказанная недавно Женькой, начинала постепенно блекнуть в памяти и снова выплывал на поверхность его разговор с Хантером, о котором Артём совсем было забыл. Что же было делать? Поручение, возложенное на него Хантером, было слишком серьёзным, чтобы просто забыть о нём. А вдруг у Хантера не выйдет то, что он задумал? Он пошёл на совершенно безумный поступок, отважившись забраться в логово врага, в самое пекло. Опасность, которой он себя подвергает, огромна, и даже он сам не знает её истинных размеров. Он может только догадываться о том, что ждёт его за двухсотпятидесятым метром, там, где меркнет последний отсвет костра пограничной заставы, может быть, последнего рукотворного пламени в мире к северу от ВДНХ. Всё, что он знал о чёрных, знал любой житель ВДНХ - и однако, пойти на такое не решался ни один из них. Фактически, неизвестно было даже, на Ботаническом ли Саду в действительности существует та лазейка, с которой твари с поверхности проникают в метрополитен. Слишком велика была вероятность того, что Хантер не сможет выполнить возложенной на себя миссии. Очевидно, опасность, исходящая с севера, была настолько велика, и возрастала так быстро, что любое промедление было недопустимо. Возможно, Хантер знал что-то о природе этой опасности, что-то такое, что не раскрыл он ни в беседе с Сухим, ни в разговоре с Артёмом. При этом, видимо, он осознавал степень риска, сопряжённого с поставленной перед собой задачей, и готовился к худшему. Иначе вряд ли он стал бы готовить Артёма к такому повороту событий. Значит, вероятность того, что он не справится, что с ним что-то произойдёт, и он не вернётся на станцию в указанный срок, существует, и она довольно велика. Но как сможет Артём бросить всё, уйти, никого не предупредив, ведь Хантер сам боялся предупреждать кого-либо ещё, опасаясь «червивых мозгов»... как сможет он добраться до Полиса, до легендарного Полиса в одиночку, через все явные и тайные опасности, поджидающие путешественников, а особенно новичков, в тёмных и глухих туннелях? Артём вдруг пожалел о том, что поддавшись суровому шарму и гипнотизирующему взгяду Охотника, он открыл ему свою тайну и согласился на его поручение. - Эй, Артём! Артём! Ты спишь там, что ли? Ты чего не отвечаешь? - потряс его за плечо Женька. - Слышишь, что Кирилл говорит? Завтра вечером у нас караван организуют на Рижскую. Вроде, наша администрация решила с ними объединяться, и пока гуманитарную помощь им отправляем, ввиду того, что скоро все мы тут будем братья. А у них там, вроде, склад обнаружился с бобинами с кабелем. Начальство хочет прокладывать - говорят, телефон будут делать между станциями. Во всяком случае, телеграф. Кирилл говорит, кто завтра не работает, может пойти. Хочешь? Артём тут же подумал, что сама судьба даёт ему возможность выполнить поручение, если появится необходимость. И он молча кивнул. - Здорово! - обрадовался Женька. - Тогда вместе пойдём. Кирилл! Запиши нас, хорошо? Во сколько там завтра выходим, в девять? Не забуду... До конца смены Артём так и не промолвил больше ни слова, не в состоянии оторваться от мрачных мыслей, занимавших его. Женька был оставлен на растерзание всклокоченному Кириллу и явно за это обиделся. Артём продолжал механическими движениями шинковать грибы, крошить их в пыль, снимать с проволки новые шляпки, и снова шинковать, и опять крошить, и так до бесконечности, перед глазами стояло лицо Хантера, когда тот говорил ему, что он может и не вернуться, - спокойное лицо человека, привыкшего рисковать своей жизнью, не боящегося это делать, но... А в его сознании чернильным пятном медленно расплывалось предчувствие грядущей беды. После работы Артём вернулся в свою палатку. Отчима там уже не было, очевидно, он ушёл по своим делам. Артём опустился на свою постель, уткнулся лицом в подушку и мгновенно уснул, хотя собирался ещё раз обдумать своё положение в тишине и спокойствии. Сон, болезненный и бредовый после всех разговоров, мыслей и переживаний прошедшего дня, обволок его и решительно увлёк его в свои пучины. Артём увидел себя сидящим у костра на станции Сухаревская, рядом с Женькой и странствующим магом с непонятным испанским именем Карлос. Карлос учил их с Женькой, как правильно готовить дурь и объяснял, что употреблять её так, как это принято на ВДНХ - чистое преступление, потому что эти поганки на самом деле - не грибы вовсе, а новый вид разумной жизни на Земле, которая, может, заменит со временем человека. Что сами грибы эти - не самостоятельные существа, а всего только частицы единого целого, соединённого нейронами грибницы, расплетённой по всему метрополитену. И что на самом деле тот, кто ест дурь, не просто употребляет психотропные вещества, а вступает в контакт с этой самой новой разумной жизнью. И если всё делать правильно, то можно подружиться с ней, и тогда она будет помогать тому, кто общается с ней через дурь. Но потом вдруг появился Сухой и, грозя пальцем, сказал, что дурь употреблять вообще нельзя, потому что от длительного её употребления мозги становятся червивыми. И тогда Артём решил проверить, действительно ли это так, тихо встал, сказал всем, что идёт проветриться, а сам осторожно зашёл за спину магу с испанским именем и увидел, что у того нет затылка, и виден мозг, почерневший от множества червоточин, и длинные белёсые черви, извиваясь кольцами, вгрызались в мозговую ткань и проделывали новые ходы, а маг всё продолжал говорить, как ни в чём не бывало... Тогда Артём испугался и решил бежать от него, начал дёргать Женьку за рукав, прося его встать и пойти с ним, но Женька лишь нетерпеливо отмахивался от него руками, и просил Карлоса продолжать рассказывать дальше, а Артём видел, как черви из головы мага по полу переползают к Женьке и, поднимаясь по его спине, пытаются пробраться ему в уши... ...Тогда Артём спрыгнул на пути и бросился бежать от станции что было сил, но вспомнил, что это - тот самый туннель, в который нельзя заходить поодиночке, а только группами, повернул и побежал обратно - на станцию, но почему-то никак не мог на неё вернуться, хотя бежал изо всех сил. В этот момент за его спиной вдруг зажёгся свет и он с поразительной для сна отчётливостью и логичностью увидел собственную тень на полу туннеля... Он обернулся, и увидел, что из недр метро на него неумолимо движется поезд, дьявольски скрежеща и гремя колёсами, оглушая его и слепя его своими фарами... И тут ноги отказали ему, стали бессильными, словно это и не ноги его были, а пустые штанины, набитые для видимости всяким тряпьём... И когда поезд уже находился в считанных метрах от Артёма, видение вдруг стремительно потеряло свои краски и своё правдоподобие, выцвело, и исчезло. На смену ему пришло нечто новое, совершенно иное: Артём увидел Хантера, одетого во всё снежно-белое, в комнате с ослепительно белыми стенами и совсем без мебели. Он стоял, опустив лицо, и взгляд его буравил пол. Потом он поднял глаза и посмотрел прямо на Артёма. Ощущение было очень странным, потому что в этом сне Артём не видел и не чувствовал себя, но словно смотрел на происходящее со стороны. Когда Артём взглянул в них, его наполнило непонятное беспокойство, словно ожидание чего-то очень важного, что должно было вот-вот произойти... И тогда Хантер заговорил с ним. Артёма захолонуло чувство необъяснимой реальности происходящего. Когда ему снились предыдущие кошмары, он в известной степени отдавал себе отчёт в том, что просто спит и все происходящие с ним события - всего лишь плод растревоженного напряжённым днём воображения. В этом же видении сознание того, что в любой момент можно захотеть и проснуться отсутствовало начисто. Пытаясь встретить его взгляд, хотя у Артёма создалось впечатление, что Хантер на самом деле не видел его, и предпринимал эти попытки вслепую, тот медленно и тяжело проговорил, обращаясь к Артёму: «Пришло твоё врёмя. Ты должен выполнить то, что ты обещал мне. Ты должен сделать это. И запомни! Это не сон! Это не сон!» Артём широко распахнул глаза. И уже после того, как его глаза открылись, в голове вновь, в последний раз, с ужасающей ясностью раздался глухой и чуть хрипловатый голос: «Это не сон!» «Это не сон», - повторил Артём. Детали привидевшегося кошмара быстро стирались из памяти, но второе видение Артём помнил прекрасно, во всех деталях. Странное одеяние Хантера, загадочная пустая белая комната и слова «Ты должен выполнить то, что обещал мне!» не выходили у него из головы. В палатку зашел отчим и обеспокоенно спросил Артёма: - Скажи-ка мне, товарищ, ты Хантера не видел после нашей вчерашней беседы? Вечереет уже, а он куда-то запропастился,и палатка его пустая. Ушёл он, что ли? Он тебе вчера ничего не говорил о своих планах? - Нет, дядь Саш, просто об обстановке на станции расспрашивал, что тут у нас происходит с моей точки зрения, - добросовестно соврал Артём. - Боюсь за него. Боюсь, он глупостей наделает. Себе на голову, и нам тоже достанется, - расстроенно произнёс Сухой. - Не знает он, с кем связался... Эх! Что, не работаешь сегодня? - Мы сегодня с Женькой записались в караван на Рижскую - помощь им переправлять, а оттуда начнём кабель телеграфный разматывать,- ответил Артём, вдруг осознав, что он уже принял решение. При этой мысли что-то у него внутри оборвалось, и он почувствовал странное облегчение и вместе с тем - какую-то пустоту внутри, словно у него из груди удалили опухоль, булыжником оттягивавшую сердце и мешавшую дышать. - В караван? Сидел бы ты, Артём, дома, а не шлялся бы со всякими караванами...Да разве тебя убедишь? Пошёл бы с вами, у меня как раз по этому поводу на Рижской дела, да что-то я себя сегодня неважно чувствую... В другой раз уже, наверное... Ты ведь не сейчас ещё уходишь? В девять? Ну, мы с тобой успеем ещё попрощаться. Собирайся пока! - и Сухой опять вышел. Артём принялся судорожно кидать в свой рюкзак все те вещи, которые могли ему хоть как-то пригодиться в дороге - фонарик, батарейки, ещё батарейки, грибы, пакет чая, колбасы, полный рожок от автомата, который он когда-то стащил, карту метро, ещё батарейки... Не забыть паспорт - на Рижской он, конечно, ни к чему, но вот за её пределами без паспорта первый же патруль независимой станции может завернуть, а то и к стенке поставить - в зависимости от положения на этой станции... И капсула, вручённая ему Хантером...Всё. Закинув рюкзак за плечи, Артём посмотрел в последний раз на свою палатку и решительно вышел из неё. Группа, уходившая в караване, собиралась на платформе, у входа в южный туннель. На путях уже стояла ручная дрезина с погруженными на неё ящиками с мясом, грибами и пакетами чая, а на них - какой-то мудрёный прибор, собранный местными умельцами, наверное, телеграфный аппарат. В караван, кроме Женьки и Кирилла, шли ещё два человека - один доброволец и командир - от администрации - налаживать отношения и договариваться. Все они уже, кроме Женьки, собрались на месте и теперь резались в домино в ожидании отправления. Рядом стояли составленные в пирамиду стволами вверх выданные им на время похода автоматы с запасными рожками, примотанными к основным синей изолентой. Наконец показался и Женька, который должен был перед уходом покормить сестру и сослать её к соседям до возвращения родителей с работы. И тут, когда собирались уже отправляться, Артём вдруг вспомнил, что так и не попрощался с отчимом. Извинившись и обещав, что тут же вернётся, он скинул рюкзак и заспешил обратно. В палатке никого не было, и Артём направился к помещениям, в которых когда-то размещался обслуживающий персонал, а сейчас находилось начальство. Сухой был там, он сидел напротив Дежурного По Станции (выборного главы ВДНХ) и о чём-то оживлённо беседовал с ним. Артём постучал в косяк двери и тихонько кашлянул. - Здравствуйте, Александр Николаевич. Можно мне с дядей Сашей поговорить секундочку? - Конечно, Артём, заходи... Пить хочешь? - радушно отозвался Дежурный. - А, Артём! Ну что, выходите уже? Когда назад-то будете? - отодвинувшись вместе со стулом от стола и встав, спросил Сухой. - Не знаю точно... Как получится...- пробормотал Артём. Он-то понимал, что, может, больше никогда не увидит отчима, и ему так не хотелось врать ему, вероятно, единственному человеку, который по-настоящему любил Артёма, что он вернётся не завтра-послезавтра и всё снова будет по-прежнему. Артём почувствовал вдруг резь в глазах и к своему стыду обнаружил, что они увлажнились. Он сделал большой шаг вперёд и крепко обнял отчима. Тот был явно немного удивлён этим поступком и проговорил успокаивающе: - Ну что ты, Артёмка, что ты... Вы же уже, наверное, завтра вернётесь... Ну? - Завтра вечером, если всё по плану пойдёт, - подтвердил Александр Николаевич. - Будь здоров, дядь Саш! Удачи тебе! - хрипло выговорил Артём, сжал отчиму руку и быстро вышел, стесняясь своей слабости. Сухой удивлённо смотрел ему вслед. - Чего это парень так расклеился? Вроде, не в первый раз до Рижской идёт... - Ничего, Саша, ничего, придёт время - возмужает твой пацан. Будешь ещё тосковать по тому времени, когда он с тобой со слезами на глазах прощался, собираясь в поход через две станции! Так что ты говорил, какое на Алексеевской мнение о патрулировании туннелей? Нам бы это очень сподручно было... И они вновь приступили к обсуждению своих проблем. Когда Артём бегом вернулся к группе, командир отряда, тот, от администрации, выдал каждому автомат под расписку и сказал: - Ну чего, мужики? Присядем на дорожку? - и первым опустился на отполированную за долгие годы деревянную скамью. Остальные молча последовали его примеру. - Ну, с богом! - командир встал, и, тяжело спрыгнув на пути, занял своё место перед дрезиной. Артём и Женька, как самые молодые, залезли наверх, готовясь к нелёгкой работе. Кирилл и второй доброволец заняли место сзади, замыкая отряд. - Поехали! - произнёс командир Артём с Женькой налегли на рычаги, Кирилл чуть подтолкнул дрезину сзади, она скрипнула, снялась с места и медленно покатилась вперёд, замыкающие двинулись вслед за ней, и весь отряд скрылся в жерле южного туннеля.
Дмитрий Глуховский: Глава 4 Неверный свет фонаря в руках командира бродил бледным жёлтым пятном по стенам туннеля, лизал влажный пол и бесследно исчезал, когда фонарь направляли вдаль. Впереди была полная тьма, жадно пожиравшая слабые лучи карманных фонарей уже в десяти шагах. Занудно и тоскливо поскрипывала дрезина, катясь в никуда, и рвали тишину своим тяжёлым дыханием и мерным стуком подкованных сапогов идущие за ней люди. Все южные кордоны уже остались позади, давно померкли за спиной последние отсветы их костров, территория ВДНХ закончилась. И хотя участок между ВДНХ и Рижской считался последнее время практически безопасным - из-за хороших отношений с соседями, из-за слухов о грядущем объединении, из-за довольно оживлённого движения между станциями - устав требовал оставаться начеку. Опасность далеко не всегда исходила с севера или с юга - двух возможных направлений в туннеле. Она могла таиться вверху, в вентиляционных шахтах, слева или справа, в многочисленных ответвлениях, за задраенными дверями некогда хозяйственных помещений или секретных выходов, даже внизу, в загадочных люках, оставленных метростроевцами, забытых и заброшенных ремонтными бригадами, где на глубинах, сдавливающих сознание самых отчаянных смельчаков тисками иррационального ужаса, нечто страшное начало зарождаться ещё когда метро было просто средством передвижения... Вот почему беспокойно блуждал по стенам луч командирского фонаря, а пальцы замыкающих непрерывно поглаживали предохранители на автоматах, готовые в любое мгновенье зафиксировать его на автоматическом режиме огня и лечь на спусковой крючок. Вот почему так немногословны были идущие - болтовня излишне расслабляла и к тому же мешала вслушиваться в дыхание туннелей. Артём, начиная уже уставать, всё работал и работал, а рукоять, ушедшая было вниз, неустанно вновь поднималась на свое прежнее место, монотонно скрежетал механизм, и колёса проворачивались снова и снова. И с каждым таким проворотом, пока он безуспешно вглядывался вперёд, в голове у него крутилась в такт стуку колёс, так же тяжело и надрывно, фраза, услышанная накануне от Хантера, его изречение о том, что власть тьмы - это самая распространённая форма правления на территории Московского метрополитена. Он пытался думать о том, как именно ему надлежит пробираться в Полис, пробовал строить планы, но медленно разливающаяся по мышцам жгучая боль и усталость, поднимаясь от полусогнутых ног через поясницу, захлёстывая руки - к шее, вытесняла все сколько-нибудь сложные мысли. Жаркий солёный пот, сперва неспешно вызревывший у него на лбу крошечными капельками, теперь, когда капли выросли и отяжелели, обильно стекал, заливал глаза, и не было возможности его вытереть, потому что за другую сторону держался Женька, и отпустить рукоять - значит взвалить всё на него одного. В ушах всё громче стучала кровь, и Артём вспомнил, как, когда он был маленький, он любил принять какое-нибудь не очень удобное положение, чтобы услышать, как стучит у него в ушах - потому что это звук напоминал ему слаженный шаг строя солдат на параде... И можно было, закрыв глаза, представить себе, как верные дивизии, чеканя шаг, проходят мимо него, и каждый крайний в шеренге держит на него равнение... Как это было нарисовано в книжках про армию. ...Наконец, командир, не оборачиваясь назад, сказал: - Ладно, ребята, слезайте, меняйтесь. Половину прошли. Останавливайте потихоньку. Артём, переглянувшись с Женькой, спрыгнул с дрезины, и оба они, не сговариваясь, сели на рельсы, хотя должны были занять места впереди и сзади её. Командир посмотрел на них внимательно и сказал сочувственно: - Сопляки...
Дмитрий Глуховский: - Сопляки, - с готовностью признал Женька. - Вставайте-вставайте, нечего рассиживаться. Труба зовёт. Я вам сказочку хорошую расскажу. - Мы вам тоже всякого рассказать можем! - уверенно заявил Женька, нехотя поднимаясь со своего места. - Я-то все ваши знаю. Про чёрных там, про мутантов там...Про грибы эти ваши, конечно... Но я знаю пару таких, о которых вы даже ничего и не слышали. Да это, может, и не сказки никакие, только, жалко вот, проверить никто не может... То есть, бывали такие, кто пытался проверить, но вот рассказать нам о результатах они уже не смогут точно... Артёму оказалось достаточно этого вступления, чтобы у него открылось второе дыхание. Сейчас для него имела огромное значение любая информация о том мире, который начинался за станцией метро Проспект Мира. Он поспешил встать с рельс и, перетянув автомат со спины на грудь, занять своё место за дрезиной. Небольшой толчок для разгона - колёса вновь запели свою заунывную песню, и отряд двинулся вперёд. Командир, говоря, смотрел вперёд, всё время настороженно вглядываясь в темноту, и слышно поэтому было не всё. - Что, интересно, вашему поколению вообще о метро известно? - спрашивал командир. Так, рассказываете всякие байки друг другу. Кто-то где-то был, кто-то сам всё придумал. Кто-то кому-то переврал то, что слышал от своего знакомого, который, в свою очередь, тоже приукрасил историю, слышанную за чаем, и выдавая за свои собственные приключения... Вот ведь в чём главная проблема метро... Нет надёжной связи... Нет возможности быстро пробраться из одного конца в другой - где не пройти, где перегорожено, где ерунда какая-то творится, и обстановка каждый день меняется...Ведь всё это метро - думаете, оно большое очень? Да его из конца в конец на поезде проехать всего-то час и занимало... А ведь люди теперь неделями идут и чаще всего не доходят... И никогда не знаешь, что тебя на самом деле ждёт за поворотом. Вот мы вроде на Рижскую с гуманитарной помощью идём... Но проблема в том, что никто, и ни я, ни Дежурный в том числе, не готов поручиться на сто процентов, что когда мы туда придём, нас не встретят шквальным огнём. Или не мы не обнаружим выжженную станцию без единой живой души. Или не выяснится, что Рижская теперь присоединена к Ганзе, и поэтому нам выхода в остальную часть метро больше нет и никогда не будет. Нету точной информации... Получил вчера утром сведения, всё, уже к вечеру устарели, и полагаться на них сегодня нельзя. Это всё равно что идти через зыбучие пески по карте столетней давности. Гонцы так долго пробираются, что сообщения, которые они несут, часто оказываются либо уже ненужными, либо уже неверными. Истина искажается. И всё это очень странно... Люди никогда не оказывались в таких условиях... И страшно подумать, что же будет, когда у нас кончится топливо для генераторов и не будет больше электричества... Читали у Уэллса «Машину Времени»? Так вот там были такие морлоки... Для Артёма это был уже второй разговор в подобном духе за последние два дня, и он уже слышал о морлоках и Герберте Уэллсе, и повторения его он отчего-то вовсе не хотел. И поэтому, несмотря на Женькины попытки протестовать, он решительно вернул разговор в первоначальное русло: - Ну, а что известно о метро вашему поколению? - Мм... О дьявольщине в туннелях говорить - дурная примета... О Метро-2 и о Невидимых Наблюдателях? Не буду. Но вот о том, кто где живёт, кое-что рассказать любопытного могу. Вот вы знаете, например, что там где раньше Пушкинская была - там ещё на две другие станции переход - на Чеховскую и на Тверскую, - там теперь фашисты всё захватили? - Какие ещё фашисты? - недоумённо спросил Женька, и Артём удовлетворённо отметил про себя, что и Женьку, оказывается, можно удивить. - Натуральные фашисты. Когда-то давно, когда мы ещё жили там, - командир показал пальцем наверх, - были такие. Бритоголовые были - и ещё одни, назывались РНЕ. Шут знает, что это значит, сейчас уже и не помнит никто, да и сами они, наверное, уже не помнят. Потом, вроде, исчезли. Не слышно о них ничего и не видно. И вот вдруг некоторое время назад на Пушкинской объявились. «Метро - для русских!». Слышали такое? Или вот: «Делай добро - чисти метро!». Вышвырнули всех нерусских с Пушкинской, потом и с Чеховской, и до Тверской добрались - под конец уже озверели, начались расправы. Теперь там у них Рейх. Четвёртый или пятый... Что-то около того. Дальше пока, вроде, не лезут, но историю двадцатого века наше поколение ещё помнит. А ведь мутанты эти с Филёвской линии, между прочим, существуют на самом деле... Да что мутанты! Чёрные наши одни чего стоят! А есть ещё разные сектанты, сатанисты, коммунисты... Кунсткамера. Просто кунсткамера. Вдали стало заметно слабое мерцание. Они приближались к Алексеевской. Станция была малонаселена и патруль они выставляли только один, на пятидесятом метре - большего не могли себе позволить. Командир отдал приказ остановиться метрах в сорока от костра, разожжённого патрулём с Алексеевской, и несколько раз включил и выключил фонарь в определённой последовательности, давая условный сигнал. На фоне костра обозначился чёрный силуэт - к ним шёл проверяющий. Ещё издалека он крикнул им: - Стойте на месте! Не приближайтесь! Артём спросил себя, неужели действительно может так случиться, что однажды их не признают на станции, которая всегда казалась и считалась дружественной, и встретят в штыки? Человек, не спеша, приблизился к ним. Одет он был в тёртые камуфляжные штаны и ватник, на груди жирно намалёвана была буква "А" - видимо, от названия станции. Впалые щёки его были небриты, глаза подозрительно поблескивали, а руки поглаживали ствол висящего на шее автомата. Он вгляделся в их лица, успокоенно улыбнулся, в знак доверия перекинул автомат на спину, и сказал: - Здорово, мужики! Как живёте-можете? Это вы на Рижскую? Знаем-знаем, предупреждены. Пошли! Командир принялся о чём-то расспрашивать его, но как-то неразборчиво, слышно толком не было, и Артём, надеясь, что и их тоже никто не расслышит, сказал Женьке тихонько: - Заморенный он какой-то. Мне кажется, не от хорошей жизни это они с нами объединяться собрались. - Ну так что с того? У нас тоже свои интересы. Если наша администрация на это идёт, значит, нам это надо. Не из благотворительности же мы их кормить будем. Миновав костёр на пятидесятом метре, у которого сидел второй дозорный, одетый так же, как и встретивший их, дрезина выкатилась на станцию. Алексеевская была плохо освещена, и люди, населявшие её, были молчаливы и унылы. На гостей с ВДНХ, впрочем, они смотрели дружелюбно. Отряд остановился посередине платформы, и командир объявил перекур. Артёма с Женькой оставили на дрезине - охранять, а остальных позвали к костру. - Про фашистов и про Рейх я ещё ничего не слышал, - сказал Артём. - Мне рассказывали, что где-то в метро фашисты есть. Но вот только говорили, что они на Новокузнецкой. - Кто рассказывал? - Лёха говорил, - неохотно признался Женька. - А он ведь тебе много ещё чего интересного рассказал, - напомнил Женьке Артём. - Но фашисты ведь и вправду есть! Ну, перепутал человек место. Но не соврал ведь! - оправдывался тот. Артём замолчал и задумался. Перекур на Алексеевской должен был продолжаться не меньше получаса - у командира был какой-то разговор к начальнику Алексеевской - переговоры об объединении продолжались. Потом они должны были двигаться дальше. До конца дня надо было дойти до Рижской, переночевать там, чтобы на следующий день, решив все вопросы и осмотрев найденный кабель, либо возвращаться назад, если кабель окажется непригодным, либо отправлять обратно гонца с запросом дальнейших указаний, если кабель можно будет приспособить для сообщения между тремя станциями. В этом случае его надо будет разматывать и подключать телефонную связь. Таким образом, в его распоряжении было максимум два дня на то, чтобы придумать предлог, под которым можно было бы пройти через внешние кордоны на Рижской, которые были ещё более подозрительны и придирчивы, чем внешние, северные, патрули ВДНХ, - ведь за Рижской начиналось большое метро - и южный кордон Рижской подвергался нападениям намного чаще. Пусть опасности, угрожавшие населению Рижской, были не столь таинственны и страшны, как Угроза, нависшая над ВДНХ, но зато они были намного разнообразнее, и бойцы, оборонявшие южные подходы Рижской, никогда не знали, чего именно ждать, и потому были готовы ко всему. От Рижской к Проспекту Мира шло два туннеля, засыпать ни один из них по каким-то соображениям не представлялось возможным, и «рижанам» приходилось перекрывать оба. На это уходило слишком много сил. Поэтому для них и было жизненно важно обезопасить северное направление. Объединяясь с Алексеевской и, самое главное, с ВДНХ, они таким образом перекладывали бремя защиты северного направления на их плечи, обеспечивали спокойствие в туннелях между станциями - а значит, возможность использования их для хозяйственных целей. Для ВДНХ это была прежде всего возможность экспансии и расширения своего влияния, своей территории, а значит и своей мощи.
Дмитрий Глуховский: В связи с грядущим объединением внешние заставы «рижан» были особенно бдительны, - необходимо было доказать будущим товарищам, что в вопросе обороны южных рубежей на них можно положиться. Поэтому пробраться через кордоны как в одном, так и в другом направлении виделось очень затруднительным. Втечение одного, максимум, двух дней Артёму предстояло решить эту проблему. Однако, эта задача, какой бы сложной она не была, вовсе не казалась невыполнимой. Вопрос был в том, что делать дальше. Даже если проникнуть за южные заставы удастся, надо ещё было найти относительно безопасный путь к Полису. Из-за того, что решение приходилось принимать срочно, у Артёма совершенно не оказалось времени обдумать свой путь к Полису на ВДНХ, где он мог бы расспросить об опасностях знакомых челноков, не вызвав ничьих подозрений. Спрашивать о дороге к Полису ни у Женьки, и тем более ни у кого другого из их отряда Артём не хотел, так как прекрасно понимал, что это неизбежно вызовет подозрения, а уж Женька точно поймёт, что Артём что-то затевает. Друзей ни на Алексеевской, ни на Рижской у Артёма не было и доверять в таком важном вопросе незнакомцам он не собирался. Воспользовавшись тем, что Женька отошёл поболтать с сидевшей неподалёку от них на платформе девушкой, Артём украдкой достал из рюкзака крошечную карту метро, отпечатанную на обратной стороне обуглившегося по краям рекламного листка, прославлявшего давно сгинувший вещевой рынок, и обвёл Полис несколько раз огрызком простого карандаша. Путь до него, казалось, был так прост и недолог... В те странные далёкие времена, о которых рассказывал им командир, в те времена, когда людям не приходилось брать с собой оружие, пускаясь в путешествие от станции к станции, даже если им предстояло сделать пересадку и оказаться на чужой линии, когда дорога от одной конечной до другой, противоположной, не занимала и часа, в те времена, когда туннели населяли только гремящие мчащиеся поезда, расстояние, разделяющее ВДНХ и Полис можно было бы одолеть быстро и беспрепятственно. Прямо по ветке до Тургеневской, там - переход на Чистые Пруды, как они назывались на старенькой карте, которую разглядывал Артём, или на Кировскую, в которую вновь переименовали её овладевшие ей коммунисты, и по красной, Сокольнической, линии - прямо к Полису... В эпоху поездов и ламп дневного света такой поход не занял бы и тридцати минут... Но с тех пор, как слова «красная линия» стали писаться с большой буквы, и кумачовый стяг повис над переходом на Чистые Пруды, да и собственно Чистые Пруды перестали быть таковыми, нечего уже было и думать о том, чтобы пытаться попасть в Полис наикратчайшим путём. По известным обстоятельствам руководство Красной Линии оставило свои попытки насильно осчастливить население всего метро, распространив на него власть Советов, (но не в силах отказаться от этой мечты, продолжая амбициозно называть его Метрополитеном им. В.И.Ленина) и приняло новую доктрину, допускающую возможность построения коммунизма на отдельно взятой линии метрополитена. Однако, несмотря на кажущуюся миролюбивость режима, его внутренняя параноидальная сущность ничуть не изменилась. Сотни агентов службы внутренней безопасности, по старинке и даже с некоторой ностальгией именуемой КГБ, постоянно пристально следили за счастливыми обитателями Красной Линии, а уж их интерес к гостям с других линий был поистине безграничен. Вообще говоря, без специального разрешения руководства Линии никто не мог проникнуть ни на одну из станций Красной Линии. А постоянные проверки паспортов, тотальная слежка и общая клиническая подозрительность немедленно выявляли как случайно заблудших странников, так и засланных шпионов. Первые приравнивались ко вторым, судьба и тех, и других была весьма печальна. Поэтому Артёму нечего было и помышлять о том, чтобы добраться до Полиса через три станции и три перегона, принадлежащих Красной Линии. И не могла, наверное, быть такой простой дорога к самому сердцу метро. В Полис... Одно это название, произнесённое кем-то в разговоре, заставляло Артёма, да и не только его, умолкнуть в благоговении. Он и сейчас отчётливо помнил, как в самый первый раз услышал незнакомое слово в рассказе какого-то отчимова гостя, а потом, когда гость этот ушёл, спросил у него тихонько, что же это слово значит. Сухой тогда посмотрел на него внимательно и с еле различимой тоской в голосе сказал: «Это, Артёмка, последнее, наверное, место на Земле, где люди живут как люди. Где они не забыли ещё, что это значит - „человек“, и как именно это слово должно звучать», отчим грустно усмехнулся и добавил: «Это - Город...» Полис находился на площади самого большого в Московском Метрополитене перехода, на сплетении четырёх разных линий, и занимал целых четыре станции метро - Александровский Сад, Арбатскую, Боровицкую и Библиотеку им. Ленина, вместе с переходами, соединяющими эти станции. На этой огромной жилой территории размещался последний подлинный очаг цивилизации, последнее место, где жило так много людей, что провинциалы, однажды побывавшие там, не называли уже это место иначе как Город. Кто-то дал Городу другое название - Полис, впрочем, означавшее то же самое, и отчего-то, может, потому, что в этом слове слышалось далёкое и еле уловимое эхо могучей и прекрасной древней культуры, словно обещавшей своё покровительство поселению, чужое слово прижилось. Полис был для метро явлением совершенно уникальным. Там, и только там можно было всё ещё встретить хранителей тех старых и странных знаний, применения которым в суровом новом мире с его изменившимися законами просто не было. Знания эти для обитателей почти всех остальных станций, в сущности, для всего метро, медленно погружавшегося в пучину хаоса и невежества, становились никчемными, как и носители их, и нигде они не были желанны. Гонимые отовсюду, единственное своё пристанище они находили лишь в Полисе, где их ждали всегда с распростёртыми объятиями, потому что правили здесь их собратья. Потому в Полисе, и только в Полисе можно было всё ещё встретить дряхлых профессоров, у которых когда-то были кафедры в славных университетах, ныне полуразрушенных, опустевших и захваченных крысами и плесенью. Только там - последних художников, артистов, поэтов. Последних физиков, химиков, биологов... Тех, кто внутри своей черепной коробки хранил всё то, чего человечеству удалось достичь и познать за тысячи лет непрерывного развития. Тех, с чьей смертью всё это было бы утрачено навек. Находился Полис в том месте, где когда-то был чуть не самый центр города, по имени которого нарекли метро. Причём прямо над Полисом возвышалось здание самой библиотеки им. Ленина - самого обширного хранилища информации ушедшей эпохи. Сотни тысяч книг на десятках языков, охватывающие, вероятно, все области, в которых когда-либо работала человеческая мысль и накапливались сведения. Сотни тонн бумаги, испещрённой всевозможными буквами, знаками, иероглифами, часть из которых уже некому было читать, ведь языки, на которых они были написаны, сгинули вместе с народами, которые на них говорили... Но всё же огромное количество книг ещё могло быть прочтено и понято, и умершие столетия назад люди, написавшие их, ещё могли обо многом поведать живущим. Изо всех тех немногих конфедераций, империй и просто могущественных станций, которые в состоянии были отправлять на поверхность экспедиции, только Полис посылал сталкеров за книгами. Только там знания имели такую ценность, что ради них были готовы рисковать жизнями своих добровольцев, выплачивать баснословные гонорары наёмникам и отказывать себе в материальных благах во имя приобретений благ духовных. И несмотря на кажущуюся непрактичность и идеализм руководства Полис стоял год за годом, и беды обходили его стороной, а если что-то угрожало его безопасности, казалось, всё метро готово было сплотиться для его защиты. Отголоски последних сражений, происходивших там во время памятной войны между Красной Линией и Ганзой, уже затихли, и вновь вокруг Полиса образовалась тонкая волшебная аура сказочной неуязвимости и благополучия. И когда Артём думал об этом удивительном месте, ему совсем не казалось странным, что дорога к нему прсто не может быть лёгкой, она обязательно должна быть тяжёлой и полной опасностей, иначе сама цель его похода утратила бы часть своей загадочности и очарования. Если о том, чтобы пройти через Кировскую, по Красной Линии - к Библиотеке имени Ленина представлялось совсем невозможным и слишком рискованным чтобы даже попытаться это сделать, то преодолеть патрули Ганзы и идти по Кольцу ещё можно было попробовать. Артём вгляделся в обугленную карту внимательнее. Вот если бы ему удалось проникнуть на внутренние территории Ганзы, выдумав какой-нибудь предлог, уболтав охрану кордона, прорвавшись с боем, или ещё как нибудь, тогда дорога до Полиса была бы всё ещё довольно короткой. Артём уткнул палец в карту и повёл им по линиям. Если спускаться от Проспекта Мира направо по Кольцу, всего через две станции, принадлежащие Ганзе, он вышел бы к Курской. Там можно было бы сделать пересадку на Арбатско-Покровскую линию, а оттуда уже и рукой подать до Арбатской - то есть, до самого Полиса. Правда, на пути вставала Площадь Революции, отданная после войны Красной Линии в обмен на Библиотеку имени Ленина, но ведь красные гарантировали свободный транзит всем путникам, и это было одно из основных условий мирного договора. И так как Артём вовсе не собирался выходить на саму станцию, а только хотел проследовать мимо, то его, по идее, должны были беспрепятственно пропустить. Поразмыслив, он решил, что пока что остановится на этом плане, и попытается по пути разузнать подробности о тех станциях, через которые ему предстояло пройти. Если же что-то незаладится, сказал он себе, всегда можно будет найти запасной маршрут. Всматриваясь в переплетение линий и в обилие пересадочных станций, Артём подумал, что командир, пожалуй, слегка перегибал, живописуя трудности самых даже коротких и незамысловатых походов по метро. Вот, например, можно было спуститься от Проспекта Мира не направо, а налево - Артём повёл палец вниз по Кольцу - до Киевской, а там через переход либо по Филёвской, либо по Арбатско-Покровской линии - два перегона до Полиса. Задача больше не казалась Артёму невыполнимой. Это маленькое упражнение с картой добавило ему уверенности в себе. Теперь он знал, как действовать, и только теперь он полностью поверил в то, что когда караван дойдёт до Рижской, он не вернётся с отрядом обратно на ВДНХ, а продолжит свой поход к Полису. - Изучаешь? - над самым ухом спросил подошедший Женька, которого Артём просто не заметил, погрузившись в свои мысли. От неожиданности Артём прямо подскочил на месте и смущённо попытался спрятать карту. - Да нет... Я это... Хотел найти по карте эти станции, где Рейх этот, про который нам рассказывали сейчас. - Ну и чего, нашёл? Нет? Эх, ты, дай покажу, - с чувством превосходства сказал Женька. В метро он ориентировался намного лучше Артёма, да и других сверстников, и это было предметом его особенной гордости. С первого раза он безошибочно ткнул в тройной переход между Чеховской, Пушкинской и Тверской. Артём вздохнул. Это был вздох облегчения, но Женька решил, что это он от зависти. - Ничего, придёт время - тоже будешь разбираться в этом деле не хуже моего, - решил утешить он Артёма. Артём изобразил на лице признательность и поспешил перевести разговор на другую тему. - Сколько времени у нас здесь привал-то? - спросил он. - Молодёжь! Подъём! - раздался в ответ зычный бас командира, и Артём понял, что отдыхать больше не придётся, а перекусить он так и не успел. Снова была их с Женькой очередь вставать на дрезину. Заскрежетали рычаги, загрохотали по бетону кирзовые сапоги, и они снова ступили в туннель. На этот раз отряд двигался вперёд молча, и только командир, подозвав к себе Кирилла, шёл с ним в ногу и, что-то тихонько обсуждал. Артёму не было слышно ровным счётом ничего, да и вслушиваться не было ни желания, ни сил- все отнимала треклятая дрезина. Замыкающий, оставленный в одиночестве, чувствовал себя явно не в своей тарелке и боязливо оглядывался назад. Артём стоял на дрезине лицом назад, и ему было видно, что как раз сзади-то ничего страшного и нет, но вот посмотреть через плечо вперёд в туннель так и подмывало. Этот страх и неуверенность преследовали его всегда, да и не только его. Любому одинокому путнику знакомо это ощущение. Придумали даже особое название - «страх туннеля» - когда идёшь по туннелю, особенно с плохим фонарём, всегда кажется, что опасность - прямо за твоей спиной, иной раз это чувство так обостряется, что спиной прямо-таки чувствуешь чей-то тяжёлый взгляд, или не взгляд даже... Кто знает, кто или что там, и как оно воспринимает мир... И так, бывает, невыносимо оно гнетёт, что не выдержишь, повернёшься молниеносно - ткнёшь лучом в черноту - а там никого... Тишина... Пустота... Всё вроде спокойно... Но пока смотришь назад, до боли в глазах вглядываешься во тьму, оно уже сгущается за твоей спиной - опять за твоей спиной - и хочется снова метнуться вперёд, посветить вперёд в туннель - нет ли там кого, не подобрался ли кто, пока смотрел назад... И опять... Тут главное самообладание не потерять, не поддаваться этому страху, убедить себя, что бред это всё, что нечего бояться, что слышно же ничего не было... Но трудно очень с собой справиться, особенно когда в одиночку идёшь. Люди так с ума сходили. Просто не могли больше успокоиться, даже когда на станцию приходили. Потом, конечно, понемногу отходили, но в туннель войти больше не могли себя заставить - их немедленно охватывало то самое давящее беспокойство, хоть немного знакомое каждому жителю метро, но для них превратившееся в губительное наваждение. - Не бойся, я смотрю! - ободряюще крикнул Артём замыкающему. Тот кивнул, но через пару минут не выдержал и снова оглянулся. Трудно... - У Серёги один знакомый вот именно так и съехал, - тихо сказал Женька, сообразив, что Артём имеет ввиду. - У него, правда, причина на то более серьёзная была. Он, понимаешь ли, пионер-герой такой был, решил в одиночку через тот самый туннель на Сухаревской пройти, помнишь, про который я тебе тогда рассказывал? Через который в одиночку пройти никак нельзя, а с караваном - запросто? - Что такое пионер-герой? - не постеснялся уточнить Артём, услышав непонятное сочетание. - Ну, это... В-общем... Пионеры это, ну ты знаешь - на Красной Линии... Почему они герои, я, честно говоря сам точно не знаю, но когда Серёга рассказывал, он его именно так назвал. Не знаю, что он там имел ввиду... - замялся Женька. - Ну ладно, чёрт с этими героями - чего там дальше? - Выжил парень. И знаешь почему выжил? - Женька ухмыльнулся. - Потому что дальше сотого метра зайти храбрости не хватило. Когда он туда уходил, бравый такой был, решительный. Ха... Через двадцать минут вернулся - глаза вытаращенные, волосы на голове дыбом стоят от страха, ни слова по-человечески произнести не может... Так от него и не добились больше ничего - он с тех пор говорит как-то бессвязно, всё больше мычит. И в туннели больше ни ногой - так и торчит на Сухаревской, попрошайничает. Он теперь там местный юродивый. Мораль ясна? - Да, - неуверенно сказал Артём, потому что из этой поучительной истории можно было с равным успехом извлечь несколько противоположных моралей.
Дмитрий Глуховский: Некоторое время отряд двигался в полной тишине. Артём вновь погрузился в свои планы, и шёл так довольно долго, пытаясь изобрести нечто правдоподобное, что можно было сказать на заставе на выходе с Рижской, чтобы выбраться к Проспекту Мира, пока не понял, что звучание мысленных разговоров в его голове не заглушается постепенно растущим странным шумом, тянущимся из туннеля впереди. Шум этот, почти неуловимый вначале, находящийся где-то на зыбкой границе слышимого и ультразвука, медленно и совсем незаметно креп, так что невозможно было определить тот момент, когда Артём начал слышать его. К тому моменту, как он его осознал, тот звучал уже довольно сильно, будто свистящий шёпот, непонятный, нечеловеческий. Артём быстро взглянул на остальных. Все двигались слаженно и молча. Командир больше ни о чём не говорил с Кириллом, Женька думал о чём-то своём, и замыкающий спокойно смотрел вперёд, перестав нервно вертеться. Никто из них не проявлял ни малейшего беспокойства. Они ничего не слышали. Они ничего не слышали! Артёму стало страшно. Спокойствие и молчание всего отряда, все более заметное на фоне нарастающего шипения было совершенно непостижимым и пугающим. Артём бросил рукоять и выпрямился в полный рост. Женька удивлённо посмотрел на него. Глаза его были ясны и в них не было ни следа дурмана или чего-то такого, чего Артём боялся там найти. - Ты чего? - спросил он недовольно. - Устал, что ли? Ты сказал бы заранее, а не бросал так вот. - Ты ничего не слышишь? - недоумевающе спросил Артём и что-то в его голосе заставило перемениться выражение Женькиного лица, и прислушаться тоже, не переставая работать руками. Дрезина, однако, пошла медленнее, потому что Артём всё ещё стоял с растеряным видом и ловил отзвуки загадочного шума. Командир заметил это и обернулся: - Что там с вами? Батарейки сели? - Вы ничего не слышите? - спросил Артём и у него. И вместе с тем в душу к нему закралось гадкое ощущение, что на самом-то деле нет никакого шума - вот никто ничего и не слышит. Просто это у него крыша поехала, просто это от страха ему мерещится всякое. От рассказов от всяких, от неотступно, в шаге за спиной замыкающего, ползущей за ними тьмы. Командир дал знак остановиться, чтобы не мешали скрип дрезины и грохот сапог, замер, руки его поползли к рукоятке автомата, он стоял неподвижно и напряжённо вслушивался, повернувшись к туннелю одним ухом. Странный звук был тут как тут, Артём теперь слышал его довольно отчётливо, и чем чётче и яснее он становился, тем внимательнее Артём всматривался в выражение лица командира, пытаясь понять, слышит ли и тот всё то, что наполняло сознание Артёма всё усиливающимся беспокойством. Но черты лица у того постепенно разглаживались, он явно успокаивался, и Артёма захлестнуло жгучее чувство стыда. Ещё бы -остановил отряд из-за какой-то ерунды, сдрейфил, да ещё и других переполошил. Женька, очевидно, тоже ничего не слышал, хотя и пытался. Бросив, наконец, это занятие, он с ехидной усмешкой посмотрел на Артёма, и, заглядывая ему в глаза, проникновенно спросил: - Глюки? - Да пошёл ты! - неожиданно раздражённо бросил Артём. - Что вы все, оглохли что ли? - Глюки! - удовлетворённо заключил Женька. - Тишина. Совсем ничего. Тебе показалось, наверное. Ничего, это бывает, не напрягайся, Артём. Берись давай и поехали дальше, - мягко, чувствуя ситуацию, сказал командир, и сам пошёл вперёд. Артёму ничего не оставалось, как послушаться и вернуться на место. Он честно попытался убедить себя что шёпот ему показался, и что это всё от напряжения, и пытался расслабиться и не думать ни о чём, надеясь, что вместе с тревожно мечущимися мыслями из головы удастся выкинуть и этот чёртов шум. Ему удалось некоторое время почти ни о чём не думать, но в опустевшей на мгновения голове звук словно стал гулким, более громким и ясным. Он нарастал по мере того, как они всё глубже продвигались на юг, и когда вырос настолько, что, казалось, заполнил всё метро, Артём вдруг заметил, что Женька работает только одной рукой, а другой как-то автоматически, видимо не обращая внимания на то, что он делает, потирает себе уши. - Ты чего? - шепнул ему Артём тихонько. - Не знаю... Закладывает... Свербит как-то, - неуклюже попытался тот передать ощущение. - А ничего не слышишь? - с боязливой надеждой спросил Артём. - Не, слышать не слышу, но как-то давит, - шепнул в ответ Женька, и прежней иронии не было в его голосе. Звучание достигло апогея, и тут Артём понял, откуда оно шло. Одна из труб, идущих вдоль стен туннеля, так же как и всех остальных тунелей метро, заключающих в себе коммуникации и чёрт знает что ещё, в этом месте словно лопнула, и именно её чёрное жерло, окаймлённое рваными и торчащими в разные стороны железными краями, и издавало этот странный шум. Он шёл из её глубин, и только Артём успел задуматься о том, почему же там внутри ни проводов никаких, ни ещё чего, а сплошная пустота и чернота, как командир внезапно остановился и медленно, натужно выговорил: - Мужики, давайте здесь это... Привал сделаем, а то мне что-то нехорошо. В голове муть какая-то. Он нетвёрдыми шагами приблизился к дрезине, чтобы присесть на край, но, не дойдя шага, вдруг мешком повалился на землю.. Женька растерянно глядел на него, растирая свои уши уже двумя руками, и не двигаясь с места. Кирилл почему-то продолжил идти дальше в одиночку, как будто ничего и не случилось, никак не реагируя на окрики. Замыкающий сел на рельсы и неожиданно как-то по-детски беспомощно заплакал. Луч фонарь уткнулся в низкий потолок туннеля, и, освещённая снизу, картина стала ещё более зловещей. Артём запаниковал. Очевидно, из всего их отряда рассудок не помутился только у него, но звук стал совершенно нестерпимым, не давая состредоточиться на сколько-нибудь сложной мысли. Артём в отчаянии заткнул уши, и это немного помогло. Тогда он с размаху влепил пощёчину Женьке, с одуревшим видом трущему свои уши и проорал ему, стараясь заглушить шум, забыв, что тот был слышен только ему: - Подними командира! Положи командира на дрезину! Нам нельзя здесь оставаться ни в коем случае! Надо убираться отсюда! - и, подобрав упавший фонарь, бросился вслед за Кириллом, сомнамбулически мерно вышагивающим всё дальше, уже вслепую, потому что без фонаря темнота впереди была хоть глаз выколи. К его счастью, тот шёл довольно медленно, и в несколько длинных скачков Артём сумел нагнать его, и хлопнул по плечу, но Кирилл, не замечая его, всё шёл и шёл вперёд, и они удалялись всё дальше от остальных. Артём забежал вперёд и, не зная что делать, направил луч фонаря Кириллу в глаза. Они были закрыты, но Кирилл вдруг сморщился и сбился с шага. Тогда Артём, удерживая его одной рукой, другой приподнял веко и посветил прямо в зрачок. Кирилл вскрикнул и заморгал, тряся головой, и через доли словно очнулся и открыл глаза, непонимающе смотря на Артёма. Ослеплённый фонарём, он почти ничего не видел, и обратно к дрезине Артёму пришлось тащить его за руку. На дрезине лежало бездыханное тело командира, рядом сидел Женька, всё с таким же тупым выражением на лице. Оставив Кирилла у дрезины, Артём метнулся к замыкающему, продолжавшему плакать, усевшись на рельсах. Посмотрев ему в глаза, Артём встретил взгляд, полный боли и неведомого страдания, и таким острым было это ощущение, что Артём отшатнулся, и почувствовал, что и у него против воли выступают слёзы. - Они все, все погибли... И им было так больно! - разобрал Артём сквозь рыдания. Артём попытался поднять его, но тот вырвался и неожиданно зло выкрикнул: - Свиньи! Нелюди! И никуда не пойду с вами, я хочу остаться здесь! Им так одиноко, и так больно здесь, а вы хотите забрать меня отсюда? Это вы во всём виноваты! Я никуда не пойду! Никуда! Пусти, слышишь?! Артём хотел сначала дать ему пощечину, надеясь, что это поможет и хоть как-то приведёт его в чувство, но побоялся, что тот в таком состоянии может дать ему сдачи, и вместо этого опустился перед ним на колени и, с трудом пробиваясь сквозь шум в своей голове, мягко, как ему показалось, сказал, сам не до конца понимая, о чём идёт речь: - Но ведь ты хочешь им помочь, правда? Хочешь, чтобы они не страдали? Сквозь слёзы тот посмотрел на Артёма и с несмелой улыбкой прошептал: - Конечно... Конечно я хочу помочь им.
Дмитрий Глуховский: - Тогда ты должен помочь мне. Они хотят, чтобы ты помог мне. Иди к дрезине и встань за рычаги. Ты должен помочь мне добраться до станции. - Они так сказали тебе? - недоверчиво поглядел на Артёма замыкающий. - Да, - как можно более уверенно ответил Артём. - А ты отпустишь меня потом обратно, к ним? - настороженно выспрашивал тот. - Даю слово, что если ты захочешь вернуться, я отпущу тебя обратно, - заверил его Артём и пока тот ещё не успел одуматься, потянул его к дрезине. Поставив его на рычаги, и Кирилла на рычаги сзади, взгромоздив не приходящего в сознание командира посередине, и приказав механически повинующемуся Женьке занять место у рычагов спереди, и, сам себе удивляясь, встал впереди, нацелив свой автомат в чёрное никуда, быстрым шагом пошёл вперёд, слыша, как послушно покатилась всед за ним дрезина, вспоминая мельком, что он совершает недопустимое, оставив неприкрытый тыл, но понимая, что самое главное - это убраться как можно скорее, очутиться как можно дальше от этого страшного места. На рычагах теперь было трое, и отряд двигался быстрее, чем до остановки, а Артём с облегчением чувствовал, как затихает мерзкий шум и рассасывается понемногу чувство опасности. Он всё прикрикивал на остальных, требуя не замедлять темп, как вдруг услышал сзади совершенно трезвый и удивлённый голос Женьки: - Ты чего это раскомандовался? Артём дал знак остановиться, поняв, что они миновали опасную зону, вернулся к отряду и обессиленно опустился на землю, прислонившись к дрезине спиной. Все постепенно приходили в себя. Перестал всхлипывать замыкающий, и только тёр себе пальцами виски, в недоумении осматриваясь вокруг. Зашевелился и с глухим стоном приподнялся командир, жалуясь, что раскалывается голова. Через полчаса можно было двигаться дальше. Кроме Артёма никто ничего не помнил. - Знаешь, тяжесть такая вдруг навалилась, в голове муть какая-то пошла, и как-то так раз! - и погасло всё. Было со мной такое однажды от газа в одном туннеле, далеко отсюда. Но если газ, так он должен по-другому действовать, на всех сразу, не разбираясь... А ты всё этот звук свой слышал? Да, странно очень всё это, чего и говорить...- размышлял командир. - И вот то что с Никитой стало - то что ревел он. Слышь, Васильич, кого ты всё жалел-то? - кивнул он замыкающему. - Чёрте знает... Не помню я... То есть вроде минуту назад ещё что-то помнил, а потом как-то улетучилось... Это, знаешь, как со сна: вот только проснёшься - всё помнишь, и картина такая яркая перед глазами стоит. А пройдёт пара минут, очнёшься немного - всё, пусто. Только так, остатки какие-то... Вот и сейчас то же самое. Только вот помню, что жалко очень кого-то было... А кого, почему - пусто. - А вы там хотели остаться, в туннеле. Навсегда. С ними. Отбивались. Я вам пообещал ещё, что если вы захотите, я вам разрешу обратно вернуться, - сказал Артём, искоса поглядывая на Никиту-замыкающего. - Так вот, это, я вас отпускаю, - добавил он и ухмыльнулся. - Нет уж, спасибо. Что-то я передумал, - мрачно ответил Никита и его всего передёрнуло. - Ладно, мужики. Хватит трепаться. Нечего посреди туннеля торчать. Сначала доберёмся, потом всё обсудим. Нам ещё как-то возвращаться надо ведь будет... Хотя чего загадывать наперёд, в такой грёбаный денёк дай бог туда бы попасть. Поехали! - заключил командир. - Слышь, Артём, давай со мной пойдёшь. Ты у нас вроде герой сегодня, - неожиданно добавил он. Кирилл занял место за дрезиной, Женька, несмотря на все свои протесты, так и остался на рычагах вместе с Никитой Васильичем, и они двинулись дальше. - Труба там, говоришь, лопнула? И это из неё ты там свой шум слышал? Знаешь, Артём, может оно такое быть что это на самом-то деле мы все болваны глухие и не слышим ни хрена. У тебя, наверное, чутьё особенное на эту дрянь. С этим делом, видно, тебе повезло, парень! - рассуждал командир. - Очень оно странно, что это из трубы шло. Пустая труба-то была, говоришь? Шут знает, что там сейчас по этим трубам течёт, - продолжал он, опасливо поглядывая на змеиные переплетения вдоль стен туннеля. До Рижской уже оставалось совсем недолго: через четверть часа замерцали вдали отсветы костра у заставы, командир замедлил ход и фонарём дал условный знак. Через кордон их пропустили быстро и без проволочек, так что ещё через несколько минут дрезина уже вкатывалась на станцию. Рижская была в лучшем состоянии, чем Алексеевская. Когда-то давно на поверхности над станцией стоял большой рынок. Среди тех, кто успел тогда добежать до метро и спастись, было немало и торговцев с этого самого рынка. Народ там с тех пор жил предприимчивый, да и близость станции к Проспекту Мира, а значит, и к Ганзе, к главным торговым путям тоже сказывалась на её благополучии. Свет там тоже горел электрический, аварийный, как и на ВДНХ. Патрули были одеты в старый поношенный камуфляж, который всё же смотрелся внушительней, чем размалёванные ватники на Алексеевской. Гостям выделили отдельную палатку. Раньше собирались возвращаться через сутки, но теперь скорого возвращения не предвиделось, неясно было что за новая опасность кроется в туннеле, как с ней справиться, администрация станции и командир маленького отряда с ВДНХ собирались на совещание, а у остальных было теперь много свободного времени. Артём, уставший и перенервничавший, сразу упал на свою лежанку лицом вниз и так и остался. Спать не хотелось, но сил не было совершенно. Через пару часов для гостей обещали устроить торжественный ужин, по многозначительным подмигиваниям и перешёптываниям хозяев можно было даже надеяться на мясо. Пока можно было просто лежать и ни о чём не думать. За стенками палатки поднимался шум. Пир устраивали прямо посреди платформы, где на Рижской горел главный костёр. Артём, не утерпев, выглянул наружу. Несколько человек чистили пол и расстилали брезент, неподалёку на путях разделывали свиную тушу, резали клещами на куски моток стальной проволоки, что предвещало шашлыки. Стены здесь были необычнами - не мраморные, как на ВДНХ и Алексеевской, а выложенные красной плиткой, а арки были окрашены в жёлтый. Вместе это когда-то смотрелось довольно весело. Теперь, правда, всё это покрывал слой копоти и жира, но всё равно чуть-чуть прежнего уюта сохранилось. Стали понемногу собираться местные, из палатки вылез заспанный Женька, через полчаса подошло и здешнее начальство с командиром их отряда, и первые куски мяса легли на угли. Командир их и руководство станции много улыбались и всё шутили, наверное, довольные результатами переговоров. Принесли бутыль с какой-то туземной бодягой, пошли тосты, все совсем уже развеселились. Артём, грызя свой шашлык, слизывая текущий по рукам горячий жир, молча смотрел на на тлеющие угли, от которых шёл такой жар и необъяснимое ощущения уюта и спокойствия. - Это ты их из этой ловушки вытащил? - обратился к нему незнакомый человек, сидевший с ним рядом и последние несколько минут внимательно разглядывавший Артёма, на что то совершенно не обращал внимание, погруженный в свои мысли и созерцание багровеющих головней в костре. - Кто это вам сказал? - вопросом на вопрос ответил Артём, всматриваясь в незнакомца. Тот был коротко стрижен, небрит, из-под грубой, но крепкой с виду кожаной куртки виднелась тёплая тельняшка. Ничего особенно подозрительного Артёму углядеть в нём не удалось: по виду его собеседник походил на обычного челнока, которых на Рижской было хоть пруд пруди. - Кто? Да этот вот ваш бригадир и рассказывал, - кивнул тот на сидевшего поодаль и оживлённо обсуждавшего что-то командира. - Ну я, - неохотно признался Артём. Несмотря на то, что совсем недавно он планировал завести пару полезных знакомств на Рижской, теперь, когда представилась отличная возможность, ему отчего-то вдруг стало не по себе. - Я - Бурбон. Зовут меня так. А тебя как звать? - продолжал интересоваться мужик. - Бурбон? Почему это? Это не король такой был? - удивился Артём. - Нет, пацан. Это был такой типа одеколон. Хороший был одеколон, говорят. Так как тебя там?.. - не поясняя загадочного происхождения своего имени переспросил тот. - Артём. - Слушай, Артём, это самое, а когда вы обратно возвращаетесь? - дознавался Бурбон, заставляя Артёма всё больше сомневаться в его благонадёжности.
Дмитрий Глуховский: - Не знаю я. Теперь вам никто точно не скажет, когда мы обратно пойдём. Если вы слышали, что с нами произошло, должны сами понимать, - недружелюбно ответил Артём. - Слушай, зови меня на ты, я не настолько тебя старше, чтобы ты тут это... Короче, чего я тебя спрашиваю-то... Дело у меня есть к тебе, пацан. Не ко всем вашим, а вот именно к тебе, типа, лично. Только если ты без брехни. Мне, это самое, помощь твоя нужна. Понял? Ненадолго... Артём ничего не понял. Говорил мужик сбивчиво, и что-то в том, как он выговаривал слова, заставляло Артёма внутренне сжиматься, он слышал, как учащается стук сердца, как выступает на лбу холодная испарина. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось продолжать этот непонятно куда ведущий разговор. - Слышь, пацан, ты это, не напрягайся, - словно почувствовав Артёмовы сомнения поспешил рассеять их Бурбон. - Ничего стрёмного, всё чисто... Ну, почти всё. Короче, дело такое: позавчера тут наши пошли до Сухаревки, ну ты знаешь, прямо по линии, да не дошли. Одиг только обратно вернулся. Ни хрена помнит, прибежал на Проспект весь в соплях, ну, типа, ревел, как этот ваш, о котором бригадир ваш рассказывал. Остальные обратно не появились. Может, они потом к Сухаревке вышли... А может, никуда больше и не вышли, потому что уже третий день как на Проспект никто оттуда не приходил, и с Проспекта никто туда уже идти не хочет. Западло им туда идти почему-то. Короче, думаю, что там та же байда, что и у вас было. Я как вашего бригадира послушал, так сразу и это, типа, понял. Ну линия ведь та же. И трубы те же, - тут Бурбон резко обернулся через плечо, проверяя наверное, не подслушивает ли кто. - А тебя эта байда не берёт, - продолжил он тихо. - Понял? - Начинаю, - неуверенно ответил Артём. - Короче, мне сейчас туда надо. Очень надо, понял? Очень. Я себя не знаю. Но все шансы, что у меня там крыша съедет, как и у всех наших пацанов, наверное, как у всей вашей бригады. Кроме тебя. - Ты...- неуверенно, словно пробуя на вкус это слово, чувствуя, как неудобно и непривычно ему обращаться к такому типу «на ты», проговорил Артём, - ты хочешь, чтобы я тебя провёл через этот туннель? Что бы я тебя вывел к Сухаревской? - Типа того, - с облегчением кивнул Бурбон. - Не знаю, ты слышал или нет, но там за Сухаревской туннель, типа, ещё почище этого, такая дрянь, мне там ещё как-то пробиваться надо будет. А тут ещё и эта байда с пацанами вышла. Да всё нормально, не стремайся, ты если меня проведёшь, я в долгу тоже не останусь. Мне, правда, дальше надо будет потом идти, на юг, но у меня там, на Сухаревке, свои люди, обратно доставят, пыль смахнут, и всё такое. Артём, который хотел сначал послать Бурбона с его предложением куда подальше, понял вдруг, что вот у него и появился шанс без боя и вообще безо всяких проблем проникнуть через южные заставы Рижской. И дальше... Бурбон, хотя и не распространялся о своих дальнейших планах, говорил, что пойдёт через проклятый туннель от Сухаревской к Тургеневской. Именно там Артём и собирался попытаться пройти. Тургеневская - Трубная - Цветной Бульвар - Чеховская... А там и до Арбатской рукой подать... Полис.. Полис. - Как платишь? - решил поломаться для видимости Артём. - Как хочешь. Вообще - валютой, - Бурбон со сомнением посмотрел на Артёма, пытаясь определить, понимает ли тот, о чём идёт речь. - Ну, типа, патроны к калашу, - пояснил он. Но если ты хочешь жратвой там, спиртом или дурью, - он подмигнул, - тоже можно устроить. - Не, патроны - нормально. Две обоймы. Ну и еды, чтоб и туда и обратно. Не торгуясь, - как можно более уверенно назвал свою цену Артём, стараясь выдержать испытующий взгляд Бурбона. - Деловой...- с неясной интонацией отреагировал тот. - Ладно... Два рожка к калашу... И жратвы... Ну, ничего, - невнятно сказал он, видимо, сам себе. - оно того стоит. Ладно, пацан, как тебя там, Артём? Ты иди пока, спи, я за тобой зайду скоро, когда тут весь бардак успокоится. Собери шмотки все свои, можешь записку оставить, если писать умеешь, чтобы они тут за нами погонь не устраивали. Это... чтобы был готов, когда я приду. Понял?
Дмитрий Глуховский: Глава 5 Спать долго не удалось. Вещи, в-общем, собирать было не надо, потому что Артём толком ещё ничего и не распаковывал - да и нечего было особенно там распаковывать. Непонятно было только, как незаметно вынести автомат, чтобы не привлечь ничьё внимание. Автоматы им выдали громоздкие, армейские, калибра 7.62, с нескладывающимися деревянными прикладами. С такими махинами на ВДНХ всегда отправляли караваны на ближайшие станции. Артём лежал, зарывшись под одеяло с головой, не отвечая на недоумевающие Женькины вопросы, почему Артём тут дрыхнет, когда снаружи так круто, и не заболел ли он вообще. В палатке было жарко и душно, и тем более под одеялом, сон всё не шёл, как он ни пытался себя заставить, и когда, наконец, он забылся, видения были очень беспокойными и неясными, словно видимые сквозь мутное стекло: он куда-то бежал, разговаривал с кем-то безликим, опять бежал... Разбудил его всё тот же Женька, тряхнувший за плечо и шёпотом сообщивший: - Слышь, Артём, там тебя мужик какой-то... У тебя проблемы, что-ли? - настороженно спросил он. - Давай я всех наших подниму... - Нет, нормально всё, просто поговорить надо. Спи, Жень. Я скоро, - так же тихо объяснил Артём, натягивая сапоги, и дожидаясь, пока Женька уляжется обратно. Потом, по возможности тихо, он вытащил из палатки свой рюкзак и потянул было и автомат, как Женька, услышав металлическое клацанье, снова обеспокоенно спросил: - Это тебе ещё зачем? Ты уверен, что у тебя всё в порядке? Артёму пришлось отпираться и сочинять, что он просто хочет тут знакомому кое-что показать, что они тут поспорили, что с ним, что всё хорошо, и прочая, и прочая. - Врёшь! - убеждённо резюмировал Женька. - Ладно... Через сколько времени начинать беспокоиться? - Через год... - пробормотал Артём, надеясь, что это прозвучало достаточно неразборчиво, отодвинул полог палатки и шагнул на платформу. - Ну, пацан, ты и копаешься, - недовольно процедил сквозь зубы ждавший его там Бурбон. Одет он был так же как и прежде, только за спиной висел высокий рюкзак. - Твою мать! Ты чё, собираешься с этой дурой через все кордоны тащиться? - брезгливо поинтересовался он, указывая на Артёмов автомат. У самого него, к своему удивлению, Артём никакого оружия не обнаружил. Свет на станции померк. Народу на платформе не было никого, все уже улеглись, утомлённые пирушкой. Артём всё равно старался идти побыстрее, боясь всё-таки натолкнуться на кого-нибудь из своих, но при входе в туннель Бурбон осадил его, сказав идти помедленнее. Патрульные на путях заметили их и спросили издалека, куда это они собрались в полвторого ночи, но Бурбон назвал одного из них по имени, и пояснил, что по делам. - Слушай, короче. Сейчас здесь на сотом и на двухсот пятидесятом заставы будут. Ты это, главное, молчи. Я сам с ними разберусь. Жалко, что у тебя калаш ровесник моей бабушке... Не спрячешь никуда... Где только ты откопал дрянь такую? - поучал он Артёма, зажигая фонарь. На сотом метре прошло гладко. Здесь тлел небольшой костерок, у которого сидело два человека в камуфляже. Один из них дремал, а второй дружески пожал Бурбону руку.
Дмитрий Глуховский: - Бизнес? Понима-аю, - с заговорщической улыбкой протянул он. До двухсотпятидесятого метра Бурбон не проронил ни слова, угрюмо шагая вперёд. Был он какой-то злой, неприятный, и Артём уже начал раскаиваться, что решился отправиться с ним. Отстав на шаг, он проверил, в порядке ли автомат, и положил палец на предохранитель. У последней заставы вышла задержка. Там Бурбона то ли не так хорошо знали, то ли, наоборот, знали слишком хорошо, так что главный отвёл его в сторону, заставив оставить рюкзак у костра, и долго допрашивал о чём-то. Артём, чувствуя себя довольно глупо, остался у костра и скупо отвечал на вопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артём по себе знал, что если дежурные так разговорчивы - это хороший знак, раз скучают, то всё спокойно. Если бы сейчас у них что-нибудь тут странное происходило, ползло бы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышались подозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы так напряжённо, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня всё спокойно в туннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира. - Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? - дознавались дежурные, пытливо заглядывая Артёму в лицо. Артём, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем не разговаривать, пробормотал что-то неясное, что можно было понять по-разному, предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные, отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказа какого-то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятности с администрацией станции. Довольный, что от него наконец отстали, Артём сидел и сквозь пламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был всё тот же бесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артём совсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятом метре, да и, наверное, всё тот же самый, что и в любой другой точке метро. С виду он ничем не отличался... Но было что-то в нём, не то особый запах, доносимый туннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущая только этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая его непохожим на все остальные. Артём вспомнил, как отчим говорил как-то, что нет в метро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления - и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годами походов, и не у всех. Отчим называл это «слышать туннель», и это у него было, он этим гордился и не раз признавался Артёму, что уцелел в очередной переделке только благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгие странствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобретали необъяснимый страх, кто-то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, но все сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они всё равно не пустуют. Что-то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним, наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжёлая стылая кровь в венах каменеющего левиафана. И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясь увидеть что-либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артём начинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о «чувстве туннеля». Дальше этого места ему не приходилось ещё ступать в сознательном возрасте, и хотя он знал, что за нечёткой границей, очерченной пламенем костра, где багровый свет мешался с дрожащими тенями, есть ещё люди, но в данное мгновение это представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагах отсюда, впереди больше ничего не было, только мёртвая чёрная пустота, отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом. ...Но если сидеть так долго, если заткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубь не так, будто пытаешься там что-то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешься взгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частью этого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки, закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, - напрямую в мозг начнёт литься тонкая мелодия - неземное звучание недр, смутное, непонятное... Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубы в туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое... Ему чудилось, что на время он сумел окунуться в тихую реку этой мелодии, и вдруг, не разумом, а скорее проснувшейся в нём интуицией, разбуженной, наверное, в том самом месте шумом из разорвавшейся трубы, постиг суть этого явления, не понимая его природы. Потоки, выплёскивающиеся наружу из той трубы, как ему показалось в ту секунду, были тем же, что и эфир, неспешно струившийся по туннелям, но в трубе они были гнойными, заражёнными чем-то, беспокойно бурлящими, и в тех местах, где вспухшие от напряжения трубы лопались, гной этот изливался толчками во внешний мир, неся с собой тоску, тошноту и безумие всем живым существам... Артёму показалось вдруг, что он стоит на пороге понимания чего-то очень важного, как если бы последние полчаса его блужданий в кромешной тьме туннелей и в сумерках собственного сознания приподняли завесу над великой тайной, отделяющей всех разумных созданий от познания истинной природы этого гротескного мирка, выгрызенного прошлыми поколениями в недрах Земли. Но вместе с тем ему стало и страшно, словно он только что заглянул в замочную скважину двери, надеясь узнать, что за ней, и увидел лишь нестерпимый свет, бьющий изнутри и опаляющий глаза. И если открыть дверь, то свет этот хлынет неудержимо и испепелит на месте того дерзкого, что решится открыть запретную дверь. Но свет этот - и есть Знание. Весь этот вихрь мыслей, ощущений и переживаний захлестнул Артёма слишком внезапно, он был совершенно не готов ни к чему похожему и потому испуганно отпрянул. Нет, всё это было всего лишь фантазией. Не слышал он ничего и ничего не осязал, опять игры воображения. Со смешанным чувством облегчения и разочарования он теперь, заглянув в себя, наблюдал, как раскрывшаяся на мгновение перед ним перспектива, все далёкие грозные и прекрасные горизонты, - стремительно меркнут, тают и перед мысленным взором вновь встаёт привычное мутное марево. Он испугался этого знания, отступил, и теперь приподнявшаяся было завеса тяжело опустилась обратно, быть может, - навсегда. Ураган в его голове затих так же внезапно, как и начался, опустошив и утомив его рассудок. Артём, потрясённый, сидел и всё пытался понять, где же заканчивались его фантазии и начиналась реальность, если, конечно, такие ощущения вообще могли быть реальны. Медленно-медленно его сознание наливалось горечью опасения, что он стоял в шаге от просветления, от самого настоящего просветления, но не решился, не отважился отдаться на волю течения эфира, и теперь ему, может, всю жизнь остаётся лишь бродить в потёмках, оттого что однажды он убоялся света подлинного Знания. «Но что такое Знание?» - спрашивал он снова и снова, пытаясь оценить то, от чего он столь поспешно и трусливо отказался. Погружённый в свои мысли, он и не заметил, что по крайней мере несколько раз успел уже произнести эти слова вслух. - Знание, парень - это свет, а незнание - тьма! - охотливо объяснил ему один из дежурных. - Верно? - весело подмигнул он своим товарищам. Артём оторопело уставился на него и так бы и сидел, но вернулся Бурбон, поднял его и попрощался с остальными, сказав, что они бы, мол, и ещё задержались, но торопятся. - Смотри! - грозно сказал ему вслед командир заставы. - Отсюда я тебя с оружием выпускаю, - он махнул рукой на Артёмов автомат, - но обратно ты у меня уже с ним не зайдёшь. У меня по этому поводу инструкции чёткие. - Говорил я тебе, болван... - раздражённо прошипел Артёму Бурбон, когда они поспешно зашагали от костра. - Вот теперь как хочешь обратно, так и пробирайся. Хоть это, с боем. Мне вообще плевать. Вот ведь знал, знал ведь, что так, мать твою, всё и будет! Артём всё молчал, да он и не слышал почти ничего из того, что выговаривал ему Бурбон. Вместо этого он вдруг вспомнил, что отчим говорил тогда же, когда объяснял про уникальность и неповторимость каждого туннеля, что у любого из них есть своя мелодия, и что можно научится её слушать. Отчим, наверное, хотел просто выразиться красиво, но вспоминая то, что он ощущал, сидя у костра, Артём подумал, что вот оно, что ему именно это и удалось. Что он слушал, на самом деле слушал - и слышал! - мелодию туннелей. Но воспоминания о произошедшем быстро блекли, и через полчаса Артём не мог уже поручиться, что всё это действительно произошло с ним, а не причудилось, навеянное игрой пламени. - Ладно... Ты, наверное, не со зла, просто в башке нет ни хрена, - примирительно сказал Бурбон. - Если я это, с тобой неласковый, ты извини. Работа нервная. Ну ладно, вроде выйти удалось, уже хорошо. Теперь нам топать до Проспекта по прямой, без остановок. Там это, отдохнём. Если всё спокойно будет, то много времени не займёт. А вот дальше - проблема. - А ничего, что мы так идём... Я имею ввиду, что когда мы с караванами ходим от ВДНХ, меньше чем втроём не идём, замыкающий там обязательно, и вообще... - спросил Артём, оглядываясь назад. - Тут, пацан, конечно, есть свой плюс, чтобы караванами ходить, с замыкающим и со всеми делами, - начал толковать Бурбон. - Но, пойми меня правильно, есть и конкретный минус. Это не сразу доходит. На своей шкуре только. Я раньше тоже боялся. Что втроём - мы раньше с пацанами нашими вообще меньше чем впятером не ходили, а так даже и вшестером и больше. Думаешь, поможет? А вот ни хрена не помогает. Шли мы однажды с грузом, и поэтому с охраной: двое спереди, трое в центре, ну и замыкающий, типа, по всей науке. От Третьяковки шли к этой... раньше Марксистской называлась... Так себе был туннель. Он сразу мне не понравился... Какой-то там гнилью тянуло... И туман стоял... И видно так хреново было, в пяти шагах - уже ничего, фонарь особо не помогал. Ну, мы верёвку решили привязать к ремню, замыкающему, в середине одному, и одному в начале. Чтоб не отстать в тумане. И вот мы идём, всё нормально, спокойно, прогулочным шагом, спешить некуда, никого, тьфу-тьфу, пока не встречаем, ну, думаю, меньше чем за сорок минут дойдём. - И что, меньше чем за сорок дошли? - перебил Артём. - Меньше. Намного меньше, пацан. Где-то посередине Толян, он в центре шёл, спрашивает что-то у замыкающего на ходу. Ну, тот молчит. Толян это, подождал и переспрашивает. Тот молчит. Толян дёргает тогда за верёвку, и вытаскивает конец оборванный. Она перекушена. В натуре перекушена, даже дрянь какая-то мокрая на конце... И этого нет нигде. И ведь ничего не слышали. Вообще ничего. Я ведь тоже с Толяном шёл, в центре. Он мне этот конец показывает, а у самого поджилки трясутся. Ну, мы крикнули ещё, типа для порядка, но, конечно, никто не ответил. Уже некому было это, отвечать. Ну, мы переглянулись, и вперёд, так что до Марксистской до этой, или как там её теперь, очень быстро добрались. - Может, это он подшутить решил? - с надеждой спросил Артём. - Подшутить? Может, и подшутить. Но больше его никто не видел. Так что это, я одну вещь понял: если тебе ёкнуться сегодня, сегодня и ёкнешься, и не поможет ни охрана, и ничего. Только идёшь от этого медленнее. И везде, кроме одного туннеля - от Сухаревки до Тургеневской, там дела особые, я с тех пор вдвоём только хожу, типа, с напарником. Если что, вытащит. Зато быстрее. Понял? - Понял. А нас хоть на Проспект Мира пустят? Я же с этим, - Артём показал на свой автомат, уже сам проникаясь к нему презрением. - На радиальную пустят. На Кольцо - точно нет. Тебя бы и так не пустили, а с пушкой твоей вообще не на что надеяться. Но нам туда и не надо. Нам вообще там на долго зависать нельзя. Привал только сделаем и дальше. Ты это... Был вообще на Проспекте когда-нибудь? - Маленьким только. А так - нет, - признался Артём. - Ну давай тогда я тебя, типа, в курс дела введу. Короче, застав там нету никаких, там это никому не надо. Там ярмарка, никто не живёт так чтобы по-нормальному. Но там переход на Кольцо - значит на Ганзу... Радиальная станция, типа, ничейная, но её солдаты Ганзы патрулируют, чтобы порядок был. Поэтому вести себя надо тихо, понял? А то вышвырнут на хрен и доступ на свои станции запретят, вот и кукуй потом. Поэтому мы когда дойдём до туда, ты вылезь на перрон, и сиди себе тихо, и самоваром своим, - он кивнул на Артёмов многострадальный автомат, - ни перед кем там особо не тряси. Мне там это... Надо кое с кем перетереть, тебе придётся посидеть подождать. Дойдём до Проспекта, поговорим, как через этот хренов перегон до Сухаревки добираться. Бурбон опять замолчал, и Артём оказался предоставлен самому себе. Туннель здесь был вроде неплохой, пол только сыроват, рядом с рельсами струился туда же, куда шли и они тонкий тёмный ручеёк. Но через некоторое время заслышался по сторонам тихий шорох и скрежещущий писк, для Артёма звучащий так же как гвоздь, царапающий стекло, заставляя его содрогаться от отвращения. Их не было пока видно, но присутствие их уже начинало ощущаться. - Крысы...- сплюнул Артём мерзкое слово, чувствуя, как пробегает по коже озноб. Они всё ещё навещали его в ночных кошмарах, хотя воспоминания о том страшном дне, когда погибла его мать и вся его станция, затопленная крысиными потоками, уже почти стёрлись из его памяти. Стёрлись? Нет, они просто ушли глубже в мозг, как может уйти в тело вонзившаяся в тело и не вытащенная во время игла, как путешествует незамеченный недостаточно искусным хирургом осколок, сначала притаившись и замерев, не причиняя страданий и не напоминая о себе, но однажды, приведённый в движение неизвестной силой, он двинется в свой губительный путь сквозь артерии, нервные узлы, вспарывая жизненно важные органы и обрекая своего носителя на невыносимые муки. Так и память о том дне, о слепой ярости и бессмысленной жестокости ненасытных тварей, о всех пережитых тогда ужасах стальной иглой ушла глубоко в подсознание, чтобы тревожить его по ночам и электрическим разрядом стегать его, заставляя рефлексивно содрогаться всё его тело при виде этих созданий, и да же при одном их только запахе. Для Артёма, как и для его отчима, и, может, для тех остальных четверых, спасшихся тогда с ними на дрезине, крысы были чем-то гораздо более пугающим и омерзительным, чем для всех остальных обитателей метро.
Дмитрий Глуховский: На ВДНХ крыс почти не было, повсюду разложен был яд, поэтому от их вида Артём уже успел отвыкнуть. Но всё остальное метро ими буквально кишело, и об этом он как-то успел позабыть, или, может, избегал думать, когда принимал решение отправиться в поход. - Чего, пацан, крыс испугался? - ехидно поинтересовался Бурбон. - Не любишь? Изнежен ты больно... Привыкай теперь. Без крыс тут у нас никуда... Но это ничего, хорошо даже: голодным не останешься, - добавил он и подмигнул, и Артём почувствовал, что его начинает тошнить. - Но в натуре, - продолжил тот серьёзно, - ты лучше бойся, когда крыс нету. Если нету крыс, значит, тут какая-то байда пострашнее, если даже крысы тут не живут. И если, пацан, эта байда - не люди, вот этого надо бояться. А если крысы бегают - значит, нормальное место. Обычное. Понял? - закончил он очередное нравоучение в своей характерной манере. С кем-с кем, но с этим типом Артёму точно не хотелось делиться своими страхами и оправдываться, объясняя их причину. Поэтому он только постарался усвоить полученный урок и молча кивнул. Крыс тут было не очень много, они избегали света фонаря и были почти незаметны, но один раз какая-то из них всё же сумела подвернуться Артёму прямо под ноги, и сапог, вместо того, чтобы встретить твёрдую поверхность, ткнулся во что-то мягкое и скользкое. Внизу раздался противный тихий хруст и пронзительное верещание резануло слух, от неожиданности Артём потерял равновесие и чуть не упал лицом вниз вместе со всем своим снаряжением. - Не боись, пацан, не боись, - подбодрил его Бурбон. - Это ещё что. Есть в этом гадюшнике парочка перегонов, в которых они так и кишат, прямо по хребтам надо идти. Идёшь бывало, а под ногами, типа, приятно так похрустывает, - и гнусно заржал, довольный произведённым эффектом. Артёма так и передёрнуло и он опять промолчал. Но кулаки его сжались сами собой и он ясно представил себе, с каким удовольствием он бы сейчас двинул Бурбона в его ухмыляющуюся рожу. Издалека донёсся вдруг какой-то слабый неразборчивый гомон, и Артём, моментально позабыв свою обиду, вернул пальцы на рукоять автомата и вопросительно посмотрел на Бурбона. - Да не напрягайся, нормально всё. Это мы уже к Проспекту подошли, - успокоил его тот и похлопал покровительственно по плечу. Хотя он и предупредил уже Артёма заранее, что у Проспекта Мира нет никаких застав, это всё равно было для Артёма непривычно, странно было - вот так, сразу выйти на чужую станцию, не увидев прежде издалека слабый свет костра, означающий границу, не повстречав по пути никаких препятствий. Когда они приблизились к выходу из туннеля, гам усилился, и заметно стало слабое зарево. Наконец, тускло прорисовалась слева чугунная лесенка и маленький мостик с оградой, лепящийся к стене туннеля, позволявший подняться с путей на уровень платформы, предвещавший вход на станцию. Загрохотали по железным ступеням Бурбоновы подкованные сапожищи, и через пару шагов туннель вдруг раздался влево, - они вышли на станцию. Тут же в лицо им ударил яркий белый луч: невидимый из туннеля, сбоку стоял маленький столик, за которым сидел человек в незнакомой и странной серой форме, в старинного вида фуражке с околышем. - Добро пожаловать, - приветствовал их он, отводя фонарь. - Торговать, транзитом? Пока Бурбон излагал цели визита, Артём всматривался в то, что из себя представляла станция метро Проспект Мира. На платформе у путей был полумрак, но арки озарялись изнутри неярким жёлтым светом, от которого у Артёма что-то неожиданно защемило в груди, захотелось покончить, наконец, со всеми формальностями и посмотреть, что же творится на самой станции, там, за арками, откуда идёт этот до боли знакомый уютный свет... И хотя Артёму показалось, что раньше он не видел никогда ничего подобного, вид освещённой мягким светом арки на мгновенье откинул его назад, в далёкое прошлое, и перед глазами возникла странная картина: маленькое помещение, залитое тёплым жёлтым светом, широкая тахта, на ней полулёжа читает книгу молодая женщина, лица которой не видно, посреди оклеенной пастельными обоями стены - тёмно-синий квадрат окна... Видение мелькнуло перед его мысленным взором и растаяло секунду спустя, озадачив и взбудоражив его: что он только что видел? Неужели слабый этот свет со станции смог спроецировать на незримый экран затерявшийся где-то в его подсознании старый слайд с картинкой из его детства? Неужели та молодая женщина, мирно читавшая книгу на просторной удобной тахте - его мать? Нетерпеливо сунув таможеннику свой паспорт, согласившись, несмотря на возражения Бурбона, сдать в камеру хранения свой автомат на время пребывания на станции, Артём заспешил, влекомый этим светом словно мотылёк, за колонны, туда, откуда долетал базарный гомон. Проспект Мира отличался и от ВДНХ, и от Алексеевской, и от Рижской. Процветающая Ганза могла позволить себе провести здесь освещение получше, чем аварийные лампы, дававшие свет для всех тех станций, на которых Артём успел побывать в сознательном возрасте. Нет, это были не настоящие светильники, из тех, что освещали метро ещётогда, а просто маломощные лампы накаливания, свисавшие через каждые двадцать шагов с провода, протянутого под потолком через всю станцию. Но для Артёма, привыкшего к мутно-красному аварийному зареву, к неверному свечению пламени костров, к слабому сиянию крошечных лампочек из карманных фонарей, освещавших изнутри палатки, они казались чем-то совершеннно необыкновенным. Это был тот самый свет, что озарял его раннее детство, ещё там, сверху, он чаровал, напоминая о чём-то давно канувшем в небытие, и зайдя на станцию, Артём не бросился к торговым рядам, как все остальные приходящие, а прислонился спиной к колонне и, прикрыв рукой глаза, словно пытаясь насытиться им, всё стоял и смотрел на эти лампы, ещё и ещё, до рези в глазах. - Ты что, рехнулся, что ли? Ты чего на них так уставился - без глаз хочешь остаться? Будешь потом как слепой щенок, и что мне с тобой делать?! - раздался над ухом голос Бурбона. - Раз уж сдал им свою балалайку, поглядел бы хоть, что тут творится, а он на лампочки пялится! Артём неприязненно посмотрел на него, но послушался. Народу на станции было не то чтобы очень много, но всё разговаривали так громко, торгуясь, зазывая, требуя, пытаясь перекричать друг друга, что стало ясно, почему этот гам был слышен так издалека, ещё на подходах к станции. Вдоль платформы в два ряда располагались торговые лотки, на которых - где-то хозяйственно разложенная, где-то вываленная в неряшливые кучи, лежала разнообразная утварь. С одной стороны станция была отсечена железным занавесом - там когда-то был выход наверх, а в противоположном конце, за линией переносных ограждений виднелись нагромождения серых мешков, очевидно, огневые позиции, и под потолком был натянуто белое полотнище с наприсованной на ней коричневой окружностью, символом Кольца. Там, за этим ограждением, поднимались четыре коротких эскалатора - переход на Кольцевую линию, и начиналась территория могущественной Ганзы, куда заказан был путь всем чужакам. За заборами и по всей станции прохаживались пограничники Ганзы, одетые в добротные непромокаемые комбинезоны с привычными камуфляжными разводами, но отчего-то серого цвета, в таких же кепи и с короткими автоматами через плечо. - А почему у них камуфляж серый? - спросил Артём у всеведущего Бурбона. - С жиру бесятся, вот почему, - презрительно отозвался тот. - Ты это... Погуляй тут пока, я побазарю кое с кем. Ничего особенно интересного на лотках Артём не заметил: лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавок с одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъёмной цены, какие-то потрёпанные книжонки, по большей части - откровенная порнография, полулитровые бутылки с какой-то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью «Самогон» на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью, которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий с посиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительный самогон, сипло послал Артёма в баню, когда тот спросил, нет ли у того хоть немного этого дела. Платили за всё патронами - тускло поблескивающими остроконечными патронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному и распространённому на Земле оружию. Сто грамм чая - пять патронов, палка колбасы - пятнадцать патронов, бутыль самогона - двадцать. Называли их здесь любовно - «пульками»: «Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек - и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?» Глядя на аккуратные ряды «пулек» на прилавках, Артём вспомнил, как отчим его сказал однажды: «Вот я читал когда-то, что Калашников, пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат - самый популярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкции рубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы, наверное, уже с ума сошёл. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем доктором, который придумал гильотину» Один патрон - одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто грамм чая - пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого, всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо трёхсот - только двести пятьдесят - вы экономите пятьдесят жизней. Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению метро. - Ну чего, нашёл себе что-нибудь? - спросил у него подошедший Бурбон. - Здесь нет ничего интересного, - отмахнулся Артём. - Ага, точно, сплошная лажа. Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где всё, что хочешь достать можно. Идёшь, а тебя зазывают наперебой: «Оружие, наркотики, девочки, поддельные документы», - мечтательно вздохнул Бурбон. - А эти гниды, - он кивнул на флаг Ганзы, - устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя... Ладно, пойдём забирать твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через этот грёбаный. Забрав Артёмов автомат, они уселись на каменной скамье перед входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно это место, чтобы успели привыкнуть глаза. - Короче. Дела такие: я за себя не ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать по дереву там, и все дела, но если всё-таки напоремся... Ну, если я сопли распущу или, типа, оглохну - это нормально ещё. Но там, как я понимаю, у каждого по-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них ещё споткнёмся сегодня. Так что ты это... Готов будь, а то ты у нас нежный... А вот если я бычить начну, орать там, замочу тебя ещё... Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать...- размышлял он. - Ладно! - решился он наконец, очевидно, после долгих колебаний. - Пацан ты вроде ничего... В спину стрелять, наверное, не будешь. Я тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, - предупредил он, цепко глядя Артёму в глаза, - ты шуток со мной не шути. У меня с юмором туго! Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпьё, он осторожно вытащил оттуда завёрнутый в потёртый чёрный пластиковый пакет автомат. Это был тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как у Артёма. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав сверху бельём. - Держи! - передал он оружие Артёму. - Далеко не убирай. Может, пригодится. Хотя перегон тихий... - и, не договорив, спрыгнул на пути. - Ладно, пошли. Раньше сядешь - раньше выйдешь.
Дмитрий Глуховский: Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской, хотя Артём и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти, но всё-таки - через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом, - впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира - так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да ещё желание попугать немного молодёжь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем и всегда бывает неприятно уходить с освещённой спокойной станции. Даже когда они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения, можно было тешить себя мыслью, что впереди - одна из станций Ганзы, и есть куда идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь. Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был совершенно чёрным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма, густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до предела слух, Артём пытался различить зародыш того странного болезненного шума, но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно, как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в этом туннеле звучали вяло и приглушённо. Довольно долго они шли молча, но тишина давила всё больше и под конец Артём не выдержал. - Слушай, Бурбон, - заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. - А это правда, что здесь недавно какие-то отморозки на караван напали? Тот ответил не сразу, Артём подумал даже, что он не расслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался. - Слышал чего-то такое, - ответил он. - Но меня тут не было тогда, точно сказать не могу. Слова его тоже звучали как-то тускло, и Артём с трудом выловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжело ворочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно. - А как же их, никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны - станция, и с другой - станция? Куда они ушли? - продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало, просто для того, чтобы слышать свой голос. Прошло ещё несколько минут, прежде чем Бурбон наконец ответил, но на этот раз у Артёма уже не было желания торопить его, в голове отдавалось эхо от слов, только что произнесённых им самим, и он был слишком занят, вслушиваясь в его отголоски. - Тут, говорят, где-то есть это... Типа, люк. Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего-нибудь разглядишь? - с каким-то неестественным раздражением добавил Бурбон. Потребовалось ещё время, чтобы Артём смог вспомнить, о чём они говорили, мучительно попытаться уцепиться за крючочек смысла и задать свой следующий вопрос, просто потому, что он хотел продолжить разговор, пусть такой неуклюжий и трудный, но спасавший их от тишины. - А тут всегда так... темно? - спросил Артём, испуганно чувствуя, что даже этот его вопрос прозвучал как-то слишком тихо, словно ему заложило уши. - Темно? Тут - всегда. Везде темно. Грядёт... великая тьма, и... окутает она мир, и будет... властвовать превечно, - делая бессмысленные паузы, откликнулся Бурбон. - Это что - книга какая-то? - выговорил Артём, замечая про себя, что ему приходится прилагать всё большие усилия, чтобы расслышать свои слова, вскользь обращая внимание на то, что язык Бурбона пугающе преобразился, но не имея достаточно сил, чтобы удивиться этому. - Книга... Бойся... истин, сокрытых в древних... фолиантах, где... слова тиснёны золотом и бумага... аспидно-чёрная... не тлеет, - произнёс тот тяжело, и Артёма ударила мысль, что тот отчего-то больше не оборачивается, как раньше, когда обращается к нему. - Красиво! - почти закричал Артём. - Откуда это? - И красота... будет низвергнута и растоптана, и... задохнутся пророки, тщась произнести предречения... свои, ибо день... грядущий будет... чернее их самых зловещих... страхов, и узренное ими... отравит их разум...- глухо продолжил Бурбон и внезапно остановившись, резко повернул голову влево, так что Артёму послышалось даже, что трещат его шейные позвонки, и заглянул Артёму прямо в глаза, и от увиденного Артём отшатнулся назад. Глаза Бурбона были широко распахнуты, но зрачки были странно сужены, они превратились в две крошечные точки, хотя в кромешной тьме туннеля должны были бы вырасти, пытаясь зачерпнуть как можно больше света. Лицо его было неестественно спокойным, разглаженным, и ни один мускул не был напряжён, и даже разгладилась постоянная презрительная усмешка. - Я умер, - размеренно проговорил Бурбон. - Меня больше нет, - и, прямой как шпала, рухнул лицом вниз. И тут же, в этот самый момент в уши Артёму ворвался тот самый прежний звук, но теперь он не начинался с нуля, постепенно разрастаясь и усиливаясь, как это было тогда, нет, он грянул сразу на полной громкости, оглушив его, выбив на мгновенье почву из-под его ног. В этом месте он был намного мощнее, и Артём, распластанный по земле, раздавленный, долго не мог собрать свою волю в кулак, чтобы подняться. Зажав руками свои уши, как он сделал в прошлый раз, одновременно закричав на пределе возможностей своих связок, Артём рванулся вперёд и поднялся с пола. Потом, подхватив выпавший из рук Бурбона фонарь, он начал лихорадочно шарить им по стенам, пытаясь найти источник шума, разорванную трубу, как это было раньше. Но трубы здесь были абсолютно целые, и звук шёл, скорее, откуда-то сверху. Не найдя ничего, Артём вернулся к Бурбону. Тот неподвижно лежал в той же позе, и когда Артём перевернул его лицом вверх, то увидел, к своему ужасу, что глаза у того всё ещё открыты. Артём, с трудом вспоминая, что надо делать, положил руку ему на запястье, чтобы услышать пульс, пусть слабый, как нитка, пусть сбивчивый, но услышать его... Тщетно. Тогда он схватил Бурбона за руки, и, обливаясь потом, потащил его тяжеленную тушу вперёд, прочь от этого места, и это было дьявольски трудно, он ведь даже забыл снять с того рюкзак. Через несколько десятков шагов он вдруг запнулся обо что-то мягкое, и в нос ударил тошнотворный сладковатый запах, ему сразу вспомнились слова «Мы об них ещё споткнёмся», и он, стараясь не смотреть под ноги, делая двойное усилие, миновал распростёртые на рельсах тела, и всё тянул, тянул Бурбона за собой. Голова Бурбона безжизненно свисала, обезнадёживая Артёма, и его холодеющие руки выскальзывали из вспотевших от напряжения ладоней, но Артём не обращал на это внимания, он не хотел обращать на это внимания, он должен был забрать Бурбона оттуда, ведь он обещал ему, ведь они договорились! Шум понемногу стал затихать и в одно мгновенье вдруг исчез совсем. Опять настала мертвенная тишина, и, почувствовав огромное облегчение, Артём позволил себе наконец сесть на рельс и перевести дыхание. Бурбон неподвижно лежал рядом, и Артём, тяжело дыша, с отчаянием глядел на его бледное лицо. Минут через пять он буквально заставил себя подняться на ноги и, взяв Бурбона за запястья, спиной вперёд, запинаясь, двинулся дальше. В голове было совершенно пусто, звенела только злая решимость во что бы то ни стало дотащить этого человека до следующей станции. Потом ноги подогнулись, и он повалился на пол, но, пролежав так несколько минут, снова пополз вперёд, теперь перехватив Бурбона за воротник. «Я дойду, я дойду, я дойду ядойду ядойдуядойдудойду», - твердил он себе, хотя сам уже в это больше не верил. Совсем обессилев, он стащил с плеча свой автомат, перевёл дрожащими пальцами предохранитель на единичные выстрелы и, направив ствол на юг, выстрелил и позвал: «Люди!», но последний звук, который он расслышал, был не человеским голосом, а шорохом крысиных лап и предвкушающим повизгиванием. Он не знал, сколько он пролежал вот так, вцепившись Бурбону в воротник, сжав рукоятку автомата, когда глаза резанул луч света. Склонившись, над ним стоял незнакомый пожилой мужчина с фонарём в одной руке и диковинным ружьём в другой. - Мой юный друг, - обращаясь к нему, сказал человек приятным звучным голосом. - Ты можешь бросить своего приятеля. Он мёртв, как Рамзес Второй. Ты хочешь остаться здесь, чтобы воссоединиться с ним на небесах как можно скорее, или он пока подождёт? - Помогите мне донести его до станции, - слабым голосом попросил Артём, прикрываясь рукой от света фонаря. - Боюсь, что эту идею нам придётся с негодованием отвергнуть, - огорчённо сообщил тот. - Я решительно против превращения станции метро Сухаревская в склеп, она и так не слишком уютна. И потом, если мы и донесём бездыханное тело твоего спутника дотуда, вряд ли кто-нибудь на этой станции возьмётся проводить его в последний путь должным образом. Существенно ли, разложится оное тело здесь или на станции, если его бессмертная душа уже вознеслась к Создателю? Или перевоплотилась - в зависимости от вероисповедания. Хотя все они в равной степени заблуждаются. - Я обещал ему... - выдохнул Артём. - У нас был договор. - Друг мой! - нахмурившись, сказал тот. - Я начинаю терять терпение. Не в моих обычаях помогать мертвецам, потому что в мире есть достаточно живых, нуждающихся в помощи. Я возвращаюсь на Сухаревскую: от долгого пребывания в туннелях у меня начинается ревматизм. Если ты хочешь повидаться со своим товарищем как можно скорее, советую тебе остаться здесь. Крысы и другие милые создания помогут тебе в этом. И потом, если тебя беспокоит юридическая сторона вопроса, то по смерти одной из сторон договор считается расторгнутым, если какой-либо из пунктов не гласит обратное. - Но ведь нельзя его просто бросить! - тихо пытался убедить своего спасителя Артём. - Это же был живой человек. Оставить его крысам?! - Это, по всей видимости, действительно был живой человек, - откликнулся тот, скептически оглядывая тело. - Но теперь это, несомненно, мёртвый человек, и это не одно и то же. Ладно, если ты очень хочешь, потом ты сможешь вернуться обратно, чтобы разжечь погребальный костёр, или что вы там делаете. Вставай! - приказал он, и Артём против своей воли поднялся на ноги. Он, несмотря на Артёмовы протесты, решительно стащил с Бурбона его рюкзак, накинул его себе на плечо, и, поддерживая Артёма, быстро зашагал вперёд. Вначале Артёму было тяжело идти, но с каждым новым шагом незнакомец словно одарял его частью своей кипучей энергии, боль в ногах прошла, и рассудок немного прояснился. Он всмотрелся пристальней в лицо своего спасителя. На вид ему было за пятьдесят, но выглядел он на удивление свеже и бодро. Рука его, поддерживающая Артёма, была тверда и ни разу за весь их путь не вздрогнула от усталости. Седеющие коротко стриженые волосы и маленькая аккуратная бородка даже насторожили Артёма: был он какой-то слишком ухоженный для метро, в особенности для того захолустья, в котором он, судя по всему, обитал. - Что случилось с твоим приятелем? - спросил он Артёма. - С виду непохоже на нападение, разве что его чем-нибудь отравили... И очень хочется надеяться, что это - не то, что я думаю, - прибавил он, не распространяясь о том, чего именно он опасается. - Нет... Он сам умер, - не имея сил объяснять сейчас странные обстоятельства гибели Бурбона, о которых он сам только начал догадываться, отделался Артём. - Это долгая история. Я потом расскажу. Туннель вдруг расступился, и Артём, совершенно неожиданно для себя, оказался на станции. Что-то здесь показалось ему очень странным, непривычным, и прошло несколько секунд, пока до него дошло наконец, в чём дело. - Здесь что - темно? - обескураженно спросил он у своего спутника. - Здесь нет власти, - отозвался тот. - И некому дать всем живущим здесь свет. Поэтому каждый, кто нуждается в свете, должен добыть его себе сам. Кто-то может сделать это, кто-то нет. Но не бойся, по счастью, я отношусь к первому разряду, - он резво забрался на перрон и подал Артёму руку. Они свернули в первую же арку и вышли в зал. Один лишь длинный проход, колоннады и арки по бокам, обычные железные стены, отсекающие эскалаторы, еле освещённая в нескольких местах тщедушными костерками, а большей частью погружённая во мрак, Сухаревская являла собой зрелище гнетущее и очень унылое. У костерков копошились кучки людей, кто-то спал прямо на полу, от огня к огню странные полусогнутые фигуры в лохмотьях, все они жались к середине зала, подальше от туннелей. Костёр, к которому незнакомец привёл Артёма, был заметно ярче остальных, и находился далеко от центра платформы. - Когда-нибудь эта станция выгорит дотла, - подумал вслух Артём, уныло оглядывая зал. - Через четыреста двадцать дней, - спокойно сообщил ему его спутник. - Так что до тех пор тебе лучше покинуть её. Я, во всяком случае, именно так и собираюсь сделать. - Откуда вы знаете? - поражённо спросил у него Артём, вспоминая мигом все слышанные рассказы о магах и экстрасенсах, и всматриваясь в его лицо, пытаясь увидеть на нём печать неземного знания. - Материнское сердце-вещун тревожно, - улыбаясь, ответил тот. - Всё, теперь ты должен поспать, а потом мы с тобой познакомимся и поговорим. С его последним словом на Артёма вдруг опять навалилась чудовищная усталость, накопленная в противостоянии в туннеле перед Рижской, в ночных кошмарах, в последнем испытании его воли, и, не в силах сопротивляться больше, Артём опустился на кусок брезента, раскинутый у костра, подложил под голову свой рюкзак и провалился в долгий пустой сон без сновидений.
Дмитрий Глуховский: Глава 6 Потолок был так сильно закопчен, что ни следа уже не осталось от побелки, которой он некогда был покрыт. Артём тупо смотрел в него, не понимая, где же он находится. - Проснулся? - услышал он знакомый голос, и этот голос заставил рассыпавшуюся мозаику мыслей и событий выстроиться обратно в картину вчерашнего (вчерашнего ли?) дня. Всё это казалось сейчас таким нереальным; непрозрачная, как туман, стена сна отделяла действительность от воспоминаний. Стоит заснуть и проснуться, как яркость пережитого стремительно меркнет, и вот, вспоминая, трудно уже отличить фантазии от подлинных происшествий. Они становятся такими же блеклыми, как сны, как мысли о будущем или возможном прошлом. - Добрый вечер, - приветствовал его мужчина, который нашёл его. Он сидел по другую сторону костра, и Артём видел его сквозь пламя, и от этого его лицо приобретало вид загадочный и даже мистический. - Теперь, пожалуй, мы с тобой можем и представиться друг другу. У меня есть обычное имя, похожее на все те имена, которые окружают тебя в этой жизни. Оно слишком длинно и ничего обо мне не говорит. Но я - последнее воплощение Чингиз Хана, и поэтому можешь звать меня Хан. Это короче. - Чингиз Хана? - недоверчиво посмотрел Артём на своего собеседника, отчего-то больше всего удивляясь тому, что тот отрекомендовался именно последним воплощением, хотя в реинкарнацию он вообще-то не верил. - Друг мой! - оскорблённо возразил Хан, - не стоит с таким явным подозрением изучать разрез моих глаз и манеру поведения. С тех пор у меня было немало иных, более приличных воплощений. Но всё же Чингиз Хан остаётся самой значительной вехой на моём пути, хотя как раз именно из этой жизни, к своему глубочайшему сожалению, я не помню ровным счётом ничего. - А почему Хан, а не Чингиз? - не сдавался Артём. - Хан ведь даже не фамилия, а род деятельности, если я правильно помню. - Навевает ненужные ассоциации, не говоря уже об Айтматове, - нехотя и непонятно пояснил тот, - и между прочим, я не считаю своим долгом давать отчёт об истоках своего имени кому бы то ни было. Как зовут тебя? - Меня - Артём, и я не знаю, кем я был в прошлой жизни. Может, раньше моё имя тоже было позвучнее, - попытался оправдаться Артём. - Очень приятно, - сказал Хан, очевидно, вполне удовлетворённый и этим, - надеюсь, ты разделишь со мной мою скромную трапезу, - прибавил он, поднимаясь и вешая над костром битый железный чайник, вроде того, что был у них на ВДНХ в северном дозоре. Артём суетливо поднялся, запустил руку в свой рюкзак и вытащил оттуда батон колбасы, прихваченной в путь ещё с ВДНХ. Перочинным ножом он настругал несколько кусочков и разложил их на чистой тряпице, которая тоже лежала у него в рюкзаке. - Вот, - пододвинул он колбасу, - к чаю. Чай у Хана был всё тот же, их родной, с ВДНХ, Артём его сразу же узнал. Потягивая его из металлической эмалированной кружки, он молча вспоминал события прошедшего дня. Хозяин, очевидно, тоже думал о чём-то своём и не тревожил его пока. Влияние безумия, хлещущего в мир из лопнувших труб, оказывалось разным для всех. И если Артём воспринимал его просто как шум, который глушил, не давал сосредоточиться, убивал мысли, но щадил сам разум, то Бурбон просто не выдержал такой мощной атаки и погиб. Того, что этот шум может убивать, Артём не ожидал, иначе он не согласился бы ступить и шагу в чёрный туннель между Проспектом Мира и Сухаревской. И на этот раз он подкрался незаметно, сначала притупляя чувства, - Артём теперь был уверен, что все обычные звуки были задавлены им, хотя его самого до поры нельзя было услышать, - потом замораживая поток мыслей, так что те загустевали, останавливались и покрывались инеем бессилия, и, наконец, нанося последний сокрушительный удар. И как он сразу не заметил, что Бурбон вдруг заговорил языком, который не смог бы воспроизвести, даже начитавшись апокалиптических пророчеств? И они продвигались всё глубже, словно зачарованные, и было чудное такое опьянение, а вот чувства опасности не было, и он тщетно думал о какой-то ерунде, о том, что нельзя замолкать, что надо говорить, но попытаться осознать, что же с ними происходит, в голову отчего-то не приходило, что-то мешало... Всё происшедшее хотелось выкинуть из сознания, забыть, оно было таким непонятным и недоступным для понимания, ведь за все годы, прожитые на ВДНХ, о подобном приходилось только разве слышать, и проще было продолжать верить, что такое не может происходить в этом мире, что ему в нём просто нет места. Артём потряс головой и снова огляделся по сторонам. На станции было всё так же сумрачно. Ему подумалось, что здесь никогда не бывает светло, может стать только темнее, если закончится запас топлива для костра, завезённого сюда, наверное, какими-нибудь караванами. Часы над входом в туннели давным-давно погасли, на этой станции не было руководства, некому было заботиться о них, и Артём подумал, что Хан сказал ему «добрый вечер», хотя по его расчётам должно было быть утро или полдень.
Дмитрий Глуховский: - Разве сейчас вечер? - недоумённо спросил у Хана Артём. - У меня - вечер, - задумчиво ответил тот. - Что вы имеете ввиду? - не понял Артём. - Видишь ли, Артём, ты, видимо, родом со станции, где часы исправны и все с благоговением смотрят на них, сверяя время на своих наручных часах с теми красными цифрами над входом в туннели. У вас - время одно на всех, как и свет. Здесь - всё наоборот: никому нет дела до других. Никому не нужно обеспечивать светом всех, кого сюда занесло. Подойди к людям и предложи им это - твоя идея покажется им совершенно абсурдной. Каждый, кому нужен свет, должен принести его сюда с собой - и тогда у него здесь будет свой свет. То же и со временем: каждый, кто нуждается во времени, боясь хаоса, приносит сюда своё время. Здесь у каждого - собственное время, у всех оно разное, в зависимости от того, кто когда сбился со счёта, но все одинаково правы, и каждый верит в него, подчиняет свою жизнь его ритмам. У меня сейчас - вечер, у тебя - утро, ну и что? Такие, как ты, хранят в своих странствиях часы так же бережно, как древние люди берегли тлеющий уголёк в обожжённом черепке, надеясь воскресить из него огонь. Но есть и другие - они потеряли, а может, выбросили свой уголёк. Ты знаешь, здесь ведь, в сущности, всегда ночь, поэтому в метро время не имеет смысла, если за ним тщательно не следить. Разбей свои часы, и ты увидишь, во что превратится время, это очень любопытно. Оно изменится, и ты его больше не узнаешь. Оно перестанет быть раздробленным, разбитым на отрезки, часы, минуты, секунды. Время - как ртуть: раздробишь его, а оно тут же срастётся, вновь обретёт свою целостность и неопределённость. Люди приручили его, посадили его на цепочку от своих карманных часов и секундомеров, и для тех, кто держит его на цепи, оно течёт одинаково. Но попробуй освободи его - и ты увидишь: для разных людей оно течёт по-разному, для кого-то медленно и тягуче, измерямое выкуренными сигаретами, вдохами и выдохами, для кого-то мчится, и измерить его можно только прожитыми жизнями. Ты думаешь, сейчас утро? Есть определённая вероятность того, что ты прав - приблизительно одна четвёртая. Тем не менее, это утро не имеет никакого смысла, ведь оно там, на поверхности. Но там больше нет жизни. Во всяком случае, людей там больше не осталось. Имеет ли значение, что происходит сверху для тех, кто никогда там не бывает? Нет; поэтому я и говорю тебе «добрый вечер», а ты, если хочешь, можешь ответить мне «доброе утро». Что же до самой станции, у неё и вовсе нет никакого времени, кроме, пожалуй, одного, и престранного: сейчас четыреста девятнадцать дней, и отсчёт идёт в обратную сторону. Он замолчал, потягивая горячий чай, а Артёму стало смешно, когда он вспомнил, что на ВДНХ станционные часы почитались, как святыня, любой сбой сразу навлекал на виновных и невиновных обвинения в диверсии и саботаже. Вот удивилось бы их начальство, узнав, что никакого времени больше нет, что пропал сам смысл его существования. Расказанное Ханом вдруг напомнило Артёму одну смешную вещь, которой он не раз удивлялся, когда подрос. - Говорят, раньше, ещё когда ходили поезда, в вагонах объявляли: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция такая-то такая, платформа справа, или слева», - улыбаясь, сказал он. - Это правда? - Тебе это кажется странным? - поднял брови его собеседник. - Но как можно определить, с какой стороны платформа? Если я иду с юга на север, платформа справа, но если я иду с севера на юг - она слева. А сиденья в поезде вообще стояли вдоль стен, если я правильно понимаю. Так что для пассажиров - это платформа спереди, или платформа сзади, причём ровно для половины - так, а для другой половины - точно наоборот. - Ты прав, - уважительно отозвался Хан. - Фактически, машинисты говорили только от своего имени, они-то ехали в кабине спереди и для них право это было абсолютное право, а лево - абсолютное лево. Но они ведь это и так знали, и говорили, в сущности, сами себе. Поэтому, в принципе, они могли бы и молчать. Но я слышал эти слова с детства, я так привык к ним, что они никогда не заставляли меня задуматься. - Ты обещал рассказать мне, что случилось с твоим товарищем, - напомнил он Артёму через некоторое время. Артём помешкал немного, определяясь, стоит ли рассказывать этому человеку о загадочных обстоятельствах гибели Бурбона, о шуме, дважды штурмовавшем его за последние сутки, о его губительном влиянии на человеческий рассудок, о своих переживаниях и мыслях, когда ему удалось подслушать мелодию туннеля, и решил, что если и стоит кому-то рассказывать о таких вещах, то человеку, который искренне полагает себя последним воплощением Чингиз Хана и считает, что времени больше нет. Тогда он сбивчиво, волнуясь, не соблюдая последовательность, стараясь передать больше оттенки своих ощущений, стал рассказывать Хану о происходящем с ним. - Это - голоса мёртвых, - тихо промолвил Хан после того, как Артём завершил своё повествование. - Что? - переспросил Артём потрясённо. - Ты слышал голоса мёртвых. Ты говорил, вначале это было похоже на шёпот, или на шелест? Да, это они. - Каких мёртвых? - не мог сообразить Артём. - Всех тех людей, что погибли в метро с самого начала. Это, собственно, объясняет и то, почему я - это последнее воплощение Чингиз Хана. Больше воплощений не будет. Всему пришёл конец, мой друг. Я не знаю точно, как это получилось, но на этот раз человечество перестаралось. Больше нет ни рая, ни ада. Нет больше чистилища. После того, как душа отлетает от тела, - я надеюсь, хотя бы в бессмертную душу ты веришь? - ей нет больше прибежища. Сколько мегатонн, беватонн нужно, чтобы рассеять ноосферу? Ведь она была так же реальна, как этот чайник. Как бы то ни было, они не поскупились. Они уничтожили и рай и ад. Нам довелось жить в очень странном мире, в мире, в котором после смерти душе предстоит остаться точно там же. Ты понимаешь меня? Ты умрёшь, но твоя измученная душа больше не перевоплотится, и нет больше рая, и не наступит успокоение и отдохновение для неё. Она обречена остаться там же, где ты прожил всё свою жизнь - в метро. Я не понимаю, почему так выходит, но я точно знаю это. В нашем мире после смерти душа останется в метро... Она будет метаться под сводами этих подземелий, в туннелях, до скончания времён, ведь ей некуда больше стремиться. Метро объединяет в себе материальную жизнь и обе ипостаси загробной. Теперь и Эдем и Преисподняя находятся здесь же, мы живём среди душ умерших, они окружают нас плотным кольцом, все те, кто был застрелен, задавлен поездом, сгорел, был задушен, сожран чудовищами, погиб такой странной смертью, о которой никто из живущих не знает ничего и ничего никогда не узнает. Я давно уже бился над тем, куда же они уходят, почему не ощущается их присутствие каждый день, почему не чувствуется всё время лёгкий холодный взгляд из темноты... Тебе знаком страх туннеля? Я думал раньше, что это мёртвые полуслепо бредут за нами по туннелям, шаг за шагом, тая во тьме, как только мы оборачиваемся. Глаза бесполезны, ими не различить умершего, но мурашки, пробегающие по спине, волосы, встающие дыбом, озноб, бьющий наши тела, свидетельствуют о незримом преследовании. Так я думал раньше. Но после твоего рассказа многое прояснилось для меня. Неведомыми путями они попадают в трубы, в коммуникации... Когда-то давно, до того, как родился мой отец и даже дед, по тому мёртвому городу, который лежит сверху, текла река. Люди, жившие тогда в нём, ведь он не всегда был таким, пустынным, безжизненным, выветренным, так вот эти люди сумели заковать реку и направить её по трубам, под землёй, где она, наверное, течёт и по сей день. Похоже, что на сей раз кто-то заковал в трубы саму Лету, реку смерти... Твой товарищ говорил не своими словами, да это был и не он. Это были голоса мёртвых, он услышал их в своей голове и повторял, а потом они увлекли его за собой. Артём уставился на него и не мог отвести взгляд от его лица на протяжение всего рассказа. По лицу Хана пробегали неясные тени, его глаза словно вспыхивали адским огнём, не багровым огнём костра, а оранжевым всепожирающим пламенем огнемёта. К концу повествования Артём был почти уверен, что Хан безумен, что голоса в трубах, наверное, нашептали и ему. И хотя тот спас его от смерти и был так гостеприимен, оставаться с ним надолго было неуютно и неприятно, надо было думать о том, как пробираться дальше, через самый зловещий туннель метро изо всех, о которых ему приходилось слышать до сих пор, от Сухаревской к Тургеневской и дальше. - Так что тебе придётся извинить меня за мой маленький обман, - после небольшой паузы прибавил Хан. -Душа твоего друга не вознеслась к Создателю, не перевоплотилась и не восстала в иной форме. Она присоединилась к тем несчастным, в трубах. Эти слова напомнили Артёму, что он собирался вернуться за телом Бурбона, чтобы принести его на станцию. Бурбон говорил, что здесь у него есть друзья, которые должны были вернуть Артёма обратно в случае успешного похода. Это напомнило ему о рюкзаке, который Артём так и не раскрывал, в котором, кроме обойм к автомату Бурбона могло оказаться ещё что-нибудь полезное. Но залезать в него было как-то боязно, в голову лезли всяческие суеверия, и Артём решился только приоткрыть рюкзак и заглянуть в него, стараясь не трогать там ничего руками и тем более не ворошить. - Ты можешь не бояться его. Эта вещь теперь твоя,- будто чувствуя его колебания, неожиданно успокоил Артёма Хан. - По-моему, то, что вы сделали, называется мародёрство, - тихо сказал Артём. - Ты можешь не бояться мести, он больше не перевоплотится, - повторил Хан, отвечая не на то что Артём произнёс вслух, а на то, что бесформенным образом металось у него в голове. - И я думаю, что попадая в эти трубы, умершие теряют себя, они становятся частью целого, их воля растворяется в воле остальных, а разум иссыхает. Он больше не личность. А если ты боишься не мёртвых, а живых... Что ж, вынеси этот мешок на середину станции и вывали её содержимое на землю. Тогда тебя никто не обвинит в воровстве, твоя совесть будет чиста. Но ты пытался спасти его, и он был бы тебе благодарен за это. Считай, что этот мешок - его плата тебе за то, что ты сделал. Он говорил так авторитетно и убеждённо, что Артём осмелился запустить руку внутрь и принялся вытаскивать и раскладывать на брезенте в свете костра содержимое. Одна за одной обнаружились ещё четыре обоймы к Бурбонову автомату вдобавок к тем двум, что он снял, отдавая автомат Артёму. Удивительно было, зачем челноку, за которого Артём принял Бурбона, потребовался такой внушительный арсенал. Пять из найденных магазинов Артём аккуратно обернул в тряпицу и убрал в свой рюкзак, а один вставил в укороченный Калашников. Оружие было в отличном состоянии, тщательно смазанное и ухоженное, оно отливало воронёной сталью и просто завораживало. Затвор двигался гладко и издавал в конце смачный глухой щелчок, предохранитель переключался между режимами огня чуть туговато, и всё это говорило о том, оно было практически новым. Рукоять удобно ложилась в ладонь, деревянная подкладка для левой руки под стволом была хорошо отполирована, и от всего этого автомата, небольшого по сравнению с тем, что Артёму приходилось до сих пор пробовать, исходило какое-то ощущение надёжности, оно вселяло в него спокойствие и уверенность в себе. Он сразу решил, что если и оставит себе что-нибудь из Бурбонова имущества, то это будет именно автомат. Обещанных магазинов с патронами калибра 7.62, под Артёмову старую «мотыгу», он так и не нашёл. Непонятно было, как Бурбон собирался выплачивать ему причитающийся гонорар. Размышляя об этом, Артём пришёл к выводу, что тот, может, и не собирался ничего ему отдавать, а, пройдя опасный участок, шлёпнул бы его походя выстрелом в затылок, скинул бы его в шахту или оставил крысам, и не вспомнил бы о нём больше никогда. И если бы кто-нибудь и спросил его о том, куда тот делся, оправданий много: мало ли что может случиться в метро, а пацан, мол, сам согласился. Кроме разного тряпья, карты метро, испещрённой понятными только её погибшему хозяину пометками, и грамм ста дури, на дне обнаружились пара кусков копчёного мяса, завёрнутые в полиэтиленовые пакеты, и записная книжка. Книжку Артём читать не стал, а в остальном содержимом рюкзака очень разочаровался. В глубине души он надеялся отыскать в нём нечто таинственное, может, драгоценное, из-за чего, по догадкам Артёма, Бурбон так хотел прорваться через туннель к Сухаревской. Про себя он предположил, что Бурбон - курьер, может, контрабандист, или что-то в этом роде. Это, по крайней мере, объясняло бы его решимость пробраться через чёртов туннель любой ценой и готовность раскошелиться. Но после того, как из мешка была извлечена последняя пара сменного белья и на дне, сколько Артём не светил, не было видно ничего, кроме старых чёрствых крошек от чего-то съестного, стало ясно, что причина его настойчивости была иной. Артём долго ещё ломал себе голову, чего именно мог хотеть Бурбон за Сухаревской, но так и не смог придумать ничего правдоподобного. Попытки догадаться скоро были вытеснены мыслью о том, что Артём так и бросил несчастного посреди туннеля, оставил крысам, хотя собирался вернуться, чтобы сделать что-нибудь с телом. Правда, он довольно плохо представлял себе, как именно можно отдать челноку последние почести, и как поступить с трупом. Сжечь его? Но для этого нужно порядочно нервов, а удушливый дым и смрад палёного мяса и горящих волос наверняка просочится на станцию, и тогда неприятностей не миновать. Тащить же его на станцию было тяжело и страшно, потому что одно дело - тянуть за руки человека, надеясь, что он жив и отпугивая липкие мысли о том, что он не дышит и не слышен пульс, а другое - взять за руку заведомого мертвеца и не выпускать его руки из своих до выхода из туннеля... И что потом? Так же, как Бурбон солгал по поводу оплаты, он мог соврать и про друзей на станции, ждущих его здесь. Тогда Артём, притащивший сюда тело, оказался бы в ещё худшем положении. - А как вы поступаете здесь с теми, кто умирает? - спросил Артём у Хана после долгого раздумья. - Что ты имеешь ввиду, друг мой? - вопросом на вопрос отозвался тот. - Имеешь ли ты ввиду души усопших или их бренные тела? - Я про трупы, - буркнул Артём, которому эта галиматья с загробной жизнью начала уже порядком надоедать. - От Проспекта Мира к Сухаревской ведут два туннеля, - начал Хан, и Артём сообразил - верно, ведь идут-то два туннеля, как между любыми станциями. Поезда ведь шли в двух направлениях, и надо было всегда два туннеля... Так отчего же Бурбон, зная о втором туннеле, предпочёл идти навстречу своей судьбе? Неужели во втором туннеле скрывалась ещё большая опасность?
Дмитрий Глуховский: - Но пройти можно только по одному, - продолжил тот, - потому что во втором туннеле, ближе к нашей станции просела земля, пол обвалился, и теперь там вроде глубокого оврага. Если стоишь на одном краю этого оврага, не важно, с какой стороны, другого края не видно, и никакой, даже очень сильный фонарь, до дна не достаёт, от этого всякие болваны болтают, что здесь у нас бездонная пропасть. Это, конечно, не так, но кто знает, что там на дне. Этот овраг - наше кладбище. Туда мы отправляем трупы, как ты их презрительно называешь. Артёму стало нехорошо, когда он представил себе, что ему надо будет возвращаться на то место, где его подобрал Хан, тащить обратно уже обглоданный местами труп Бурбона, нести его через станцию, и потом - до оврага во втором туннеле. Он попытался убедить себя, что скинуть тело в овраг - в сущности, тоже самое, что бросить его в туннеле, потому что погребением это назвать было никак нельзя. Но в том момент, когда он почти уже поверил, что оставить всё, как есть, было бы наилучшим выходом из положения, тем более, что надо было спешить, перед глазами вдруг с потрясающей свежестью встало лицо Бурбона в тот момент, когда он произнёс: «Я умер», так что Артёма прямо бросило в пот. Он трудно поднялся, повесил на плечо свой новый автомат, и через силу выговорил: - Тогда я пошёл. Я обещал ему. Мы с ним договаривались. Мне надо, - и на негнущихся ногах зашагал по залу во всё сгущающейся темноте к чугунной лесенке, спускающейся с платформы на пути у входа в туннель. Фонарь пришлось зажечь ещё до спуска. Прогремев по ступеням, Артём замер на пороге, не решаясь ступить дальше. В лицо дохнуло тяжёлым, отдающим гнилью воздухом, и на мгновение мышцы отказались повиноваться, как он ни старался заставить себя сделать следующий шаг. И когда, преодолев страх и отвращение, он наконец сделал его, ему на плечо легла чья-то тяжёлая ладонь. От неожиданности он вскрикнул и резко обернулся, чувствуя, как сжимается что-то внутри, срывая автомат и понимая, что он уже ничего не успеет... Но это был Хан. - Не бойся, - успокаивающе обратился он к Артёму. - Я испытывал тебя. Тебе не надо туда идти. Там больше нет тела твоего товарища. Артём непонимающе уставился на него, не говоря ни слова. - Пока ты спал, я совершил погребальный обряд. Тебе незачем идти туда. Туннель пуст, - и, повернувшись к Артёму спиной, побрёл обратно к аркам. Ощутив огромное облегчение, тот поспешил вслед за ним. Нагнав Хана через десяток шагов, Артём взволнованно спросил его: - Но зачем вы это сделали и почему ничего об этом не сказали мне? Вы ведь говорили, что не имеет значения, останется ли он в туннеле или будет принесён на станцию? - Для меня это действительно не имеет никакого значения, - пожал плечами Хан. - Но зато для тебя это было важно. Я знаю, что поход твой имеет цель и что твой путь далёк и тернист. Я не понимаю, какова твоя миссия, но её бремя будет слишком тяжело для тебя одного, и я решил помочь тебе хоть в чём-то. Что же до моего молчания о сделанном, - он взглянул на Артёма с усмешкой, - я проверял тебя. Ты выдержал экзамен. Когда они вернулись к костру и опустились на мятый брезент, Артём не выдержал: - Что вы имели в виду, когда говорили о моей миссии? Я говорил во сне? - Нет, дружок, во сне ты как раз молчал. Но мне было видение, в котором меня просил о помощи человек, половину имени которого я ношу. Я был предупреждён о твоём появлении, и именно поэтому вышел тебе навстречу и подобрал тебя, когда ты полз с телом твоего приятеля. - Разве вы из-за этого? - недоверчиво глянул на него Артём. - Я думал, вы слышали выстрелы... - Выстрелы я слышал, здесь сильное эхо. Но неужели ты и вправду думаешь, что я выхожу в туннели каждый раз, когда стреляют? Я бы окончил свой жизненный путь намного раньше и весьма бесславно, если бы поступал так. Но этот случай был исключителен, и всё говорило мне об этом. - А что это за человек, половину имени которого вы носите? - Я не могу сказать, кто это, я никогда не видел его раньше, никогда не говорил с ним, но ты его знаешь. Ты должен понять это сам. И увидев его только однажды, хотя и не наяву, я сразу почувствовал его колоссальную силу; он велел помочь юноше, который появится из северных туннелей, и твой образ предстал передо мной. Всё это был только сон, но ощущение его реальности было так велико, что, проснувшись, я не уловил грани между грёзами и явью. Это могучий человек с блестящим выбритым наголо черепом, одетый во всё белое... Ты знаешь его? Тут Артёма будто тряхнуло, всё поплыло перед глазами, и так ясно представился тот образ, о котором рассказывал Хан. Человек, по-имени которого носил его спаситель... Хантер! Похожее видение было и у Артёма: когда он не мог решиться отправиться в путешествие, он видел Охотника, но не в долгом чёрном плаще, в котором тот явился на ВДНХ в памятный день, а в бесформенных снежно-белых одеяниях, и он говорил с ним, и требовал пуститься в поход не мешкая. - Да. Я знаю этого человека, - совсем по-иному глядя на Хана и вздыхая с облегчением, сказал Артём. - Он был очень силён, - как-то устало произнёс Хан. Хотя я, наверное, смог бы выстоять, но я чуял, что не должен бороться с ним. Он вторгся в мои сновидения, а такое я никому не прощаю, но с ним всё было иначе. Ему, - и тебе, - нужна была моя помощь, и он не приказывал, он не требовал подчиниться его воле, скорее, он очень настойчиво просил. Сначала мне казалось, что он пытается поработить меня и заставить повиноваться ему против моего желания, но потом я понял, что это не так. Ему трудно, очень трудно, и он искал дружескую руку, плечо, на которое мог бы опереться. Я протянул ему руку и подставил свое плечо. Я вышел тебе навстречу. Артём захлебнулся мыслями, они бурлили, всплывали в его сознании одна за другой, растворялись, так и не переведённые в слова, и вновь шли на дно, язык словно окоченел, и он долго не мог выдавить из себя ни слова. Неужели этот человек действительно заранее знал о его приходе? Неужели Хантер смог каким-то образом предупредить его? Был ли Хантер жив, или это его бесплотная тень обращалась к ним? Но тогда надо было верить в кошмарные и бредовые картины загробной жизни, нарисованные ему Ханом, а ведь куда легче и приятнее было убеждать себя, что тот просто безумен. И самое главное, его собеседник что-то знал о том задании, которое Артёму предстояло выполнить, он называл его миссией, и, затрудняясь определить её смысл, понимал её тяжесть и важность, сочувствовал Артёму и хотел облегчить его долю... - Куда ты идёшь? - спокойно смотря Артёму в глаза и словно читая его мысли, негромко спросил Хан. - Скажи мне, куда лежит твой путь, и я помогу тебе сделать следующий шаг к цели, если это будет в моих силах. Он просил меня об этом. - Полис, - выдохнул Артём. - Мне надо в Полис. - И как же ты собираешься добраться до Города с этой забытой Богом станции? - заинтересовался Хан. - Друг мой, тебе надо было идти по Кольцу от Проспекта Мира - до Курской или же до Киевской. - Там Ганза, и у меня совсем нет там знакомых, мне не удалось бы там пройти. И всё равно, теперь я уже не смогу вернуться на Проспект Мира, я боюсь, что я не выдержу второй раз перехода через этот туннель. Я думал пройти до Тургеневской, рассматривая старую карту, я видел там переход на станцию Сретенский Бульвар. Оттуда идёт недостроенная линия, и по ней можно добраться до Трубной, - он достал из кармана обгоревшую листовку с картой на обороте. Название мне очень не нравится, особенно теперь, но делать нечего. С Трубной есть переход на Цветной бульвар, я видел его у себя в карте, и оттуда, если всё будет хорошо, можно попасть в Полис по прямой. - Нет, - грустно ответил ему Хан, качая головой. - Тебе не попасть в Полис этой дорогой. Эти карты лгут. Их печатали задолго до того, как всё произошло. Они рассказывают о линиях, которые никогда не были достроены, о станциях, которые обрушились, погребая под сводами сотни невинных, они умалчивают о страшных опасностях, таящихся на пути и делающих многие маршруты невозможными. Твоя карта глупа и наивна, как трёхлетний ребёнок. Дай мне её, - протянул он руку. Артём послушно вложил листок в его ладонь. Хан тут же скомкал её и швырнул в огонь. Пока Артём размышлял о том, что это, пожалуй, было лишним, но не решаясь спорить, Хан потребовал: - А теперь покажи мне ту карту, что ты нашёл в рюкзаке своего спутника. Порывшись в вещах, Артём отыскал и её, но передавать Хану не спешил, помня печальную судьбу собственной. Оставаться без плана линий не хотелось. Заметив его колебания, Хан поспешил успокоить: - Я ничего с ней не сделаю, не бойся. И поверь, я ничего не делаю зря. Тебе может показаться, что некоторые мои действия лишены смысла и даже безумны. Но смысл есть, просто он недоступен тебе, потому что твоё восприятие и понимание мира ограничено. Ты ещё только в самом начале своего пути. Ты слишком молод, чтобы понимать некоторые вещи.
Дмитрий Глуховский: Не находя в себе сил возразить, Артём передал Хану найденную у Бурбона карту, обычный квадратик картона размером с почтовую открытку, вроде той, пожелтевшей, старой, с красивыми блестящими шарами, инеем и надписью «С Новым 2001 Годом», которую ему как-то удалось выменять у Виталика на облезлую жёлтую звёздочку с погон, найденную у отчима в кармане. - Какая она тяжёлая, - хрипловато произнёс Хан, и Артём обратил внимание, что ладонь, на которой лежал этот кусочек картона, вдруг подалась книзу, как будто и впрямь он весил больше килограмма. Секунду назад держав его в руках, он не заметил ничего необычного. Бумажка как бумажка. - Эта карта намного мудрее твоей. Здесь кроются такие знания, что мне не верится, что она принадлежала человеку, который шёл с тобой. Дело даже не в этих пометках и знаках, которыми она испещрена, хотя и они могут рассказать о многом. Нет, она несёт в себе нечто... - его слова резко оборвались. Артём вскинул взгляд и внимательно посмотрел на него. Лоб Хана прорезали глубокие морщины, и недавний угрюмый огонь снова возгорелся в его глазах. Лицо его так переменилось, что Артёму сделалось боязно и опять захотелось убраться с этой станции как можно скорее и куда угодно, пусть даже обратно в гибельный туннель, из которого он с таким трудом выбрался живым. - Отдай мне её, - не попросил, а скорее приказал ему Хан хрипло. - Я дам тебе другую, ты не почувствуешь разницы, и добавлю ещё любую вещь, по твоему желанию, - одёрнулся он тут же. - Берите, она ваша, - легко согласился Артём, с облегчением выплёвывая слова согласия, забивавшие рот и оттягивавшие язык. Они ждали там с той самой секунды, когда Хан промолвил «Отдай», и когда Артём избавился от них наконец, ему вдруг подумалось, что они были не его, чужими, продиктованными. Но тут Хан стремительно отодвинулся от костра, так что его лицо ушло во мрак. Артём догадался, что тот пытается совладать с собой и не хочет, чтобы Артём стал свидетелем этой внутренней борьбы. - Видишь ли, дружок, - раздался из темноты его голос, какой-то слабый, нерешительный, в котором не осталось ничего от той мощи и воли, что напугала Артёма мгновение назад, - это не карта, вернее, не просто карта. Это - Путеводитель по Метро. Да-да, нет сомнений, это он. Умеющий человек сможет пройти с ним всё метро за пару дней, потому что эта карта... одушевлена, что ли? Она сама рассказывает, куда и как идти, предупреждает об опасности... То есть, ведёт тебя по твоему пути. Поэтому она и зовётся Путеводитель, - Хан вновь приблизился к огню. - С большой буквы, это её имя. Я слышал о ней. Их всего несколько на всё метро, а может, только эта и осталась. Наследие одного из наиболее могущественных магов ушедшей эпохи. - Это того, который сидит в самой глубокой точке метро? - решил блеснуть познаниями Артём и сразу осёкся: лицо Хана помрачнело. - Никогда впредь не заговаривай так легкомысленно о вещах, в которых ничего не смыслишь. Ты не знаешь, что происходит в самой глубокой точке метро, и я тоже знаю об этом мало, и дай нам Бог ничего о них никогда не узнать. Но я могу поклясться, что происходящее там разительно отличается от того, что тебе об этом рассказывали твои приятели. И не повторяй чужих досужих вымыслов об этой точке, потому что за это однажды придётся заплатить. И это никак не связано с Путеводителем. - Всё равно, - поспешил заверить его Артём, не упуская возможность вернуть разговор в более безопасное русло. - Вы можете оставить этот Путеводитель себе. Я всё равно не умею им пользоваться. И потом, я так благодарен вам, что вы спасли меня, что если вы примете от меня карту, это и то не искупит мой долг целиком. - Это правда, - морщины на его лице разгладились, и голос Хана вновь смягчился. - Ты не сможешь им пользоваться ещё долгое время. Что ж, если ты даришь его мне, то мы будем в расчёте. У меня есть обычная схема линий, если хочешь, я перерисую все отметки с Путеводителя на неё и отдам её взамен. И ещё, - он пошарил рукой в своих мешках, - я могу предложить тебе вот эту штуку, - и достал маленький странной формы фонарик. - Он не требует батареек, здесь такое устройство, вроде ручного эспандера - видишь, тут две ручки? Их надо сжимать рукой, и он сам вырабатывает ток, лампочка светится. Тускло, конечно, но бывают такие ситуации, когда этот слабый свет кажется ярче ртутных ламп в Полисе... Он меня не раз спасал, надеюсь, что и тебе пригодится. Держи, он твой. Бери-бери, обмен всё равно неравный, и это я твой должник, а не наоборот. На взгляд Артёма, обмен был как раз на редкость выгодный. Что ему с мистических свойств карты, если он был глух к её голосу? Он ведь, пожалуй, и выкинул бы её, покрутив немного в руках и тщетно попытавшись разобраться во всех намалёванных на ней закорючках. - Так вот, маршрут, который ты набросал, не приведёт тебя никуда, кроме бездны, - продолжил прерванный разговор Хан, бережно держа в руках карту. - Погоди-ка, вот, возьми мою старую и следи по ней - он протянул Артёму совсем крошечную схему, отпечатанную на обороте старого карманного календарика. Ты говорил о переходе с Тургеневской на Сретенский Бульвар? Неужели ты ничего не знаешь о дурной славе этой станции и длинном туннеле отсюда и до Китай-Города? - Ну, мне говорили, что поодиночке в него соваться нельзя, что только караваном пройти получается, я и подумал, что до Тургеневской - караваном, а там сбежать от них в переход, разве они побегут догонять? - отозвался Артём, чувствуя, что копошится и ещё какая-то невнятная мысль, и тревожит, тревожит его. Но что же? - Там нет перехода. Арки замурованы. Ты не знал об этом? Как он мог забыть?! Конечно, ему говорили об этом раньше, но словно из головы выпало... Красные испугались дьявольщины в том туннеле и замуровали единственный выход с Тургеневской. - Но разве там нет другого выхода? - пытался оправдаться он. - Нет, и карты молчат об этом. Переход на «строящиеся» линии начинается не на Тургеневской. Но даже если бы там был переход и он не был закрыт, не думаю, что у тебя хватило бы отваги отбиться от каравана и войти туда. Особенно, если ты послушаешь все последние сплетни об этом милом местечке, когда будешь ждать, пока набирается караван. - Но что же мне делать? - уныло поинтересовался Артём, исследуя календарик. - Можно дойти до Китай-Города. О, это очень странная станция, и нравы там презабавные, но там, по крайней мере, нельзя пропасть бесследно, так что даже твои ближайшие друзья через некоторое время начнут сомневаться, существовал ли ты когда-нибудь вообще. А на Тургеневской это очень вероятно. От Китай-Города, следи, - он повёл пальцем, - всего две станции до Пушкинской, там переход на Чеховскую, ещё один переход - и ты в Полисе. Это, пожалуй, будет ещё короче, чем та дорога, что ты предлагал. Артём зашевелил губами, просчитывая количество станций и пересадок в обоих маршрутах. Как ни считай, путь, обозначенный Ханом был намного и короче и безопаснее, и неясно было, почему Артём сам о нём не подумал. Да и выбора никакого не оставалось. - Вы правы, - отозвался он наконец. - И как, часто караваны туда идут? - Боюсь, что не очень. И есть одна маленькая, но досадная деталь: чтобы кто-то захотел пройти через наш полустанок к Китай-Городу, то есть уйти в южный туннель, он должен прийти к нам с севера. А теперь подумай, легко ли теперь попасть сюда с севера, - и он указал пальцем в сторону проклятого туннеля, из которого Артёму удалось еле выбраться. - Впрочем, последний караван на юг ушёл уже довольно давно, и есть надежда, что с тех пор уже собралась новая группа. Пойди поговори с людьми, порасспрашивай, да только не болтай слишком, здесь крутятся несколько головорезов, которым доверять никак нельзя. Ладно уж, давай, схожу с тобой, чтобы ты глупостей не наделал, - добавил он мгновение спустя. Артём потянул было за собой свой рюкзак, но Хан остановил его жестом: - Не опасайся за свои вещи. Меня здесь так боятся, что никакая шваль не осмелится даже приблизиться к моему логову. А пока ты здесь, ты под моей защитой. Рюкзак Артём бросил у огня, но автомат с собой всё же прихватил, не желая расставаться с приобретённым сокровищем, и поспешил вслед за Ханом, широкими медленными шагами мерявшим платформу, направляясь к кострам, горевшим с другого края зала. По пути, удивлённо разглядывая шарахавшихся от них заморенных бродяг, закутанных в вонючее рваньё, он думал, что Хана здесь, наверное, и вправду боятся. Интересно, почему? Первый из огней проплыл мимо, и Хан не замедлил шага. Это был совсем крошечный костерок, он еле горел, у него сидели, тесно прижавшись друг к другу, две фигуры, мужская и женская. Шелестели, рассыпаясь и не достигая ушей, негромкие слова на будто незнакомом языке. Артёму сделалось так любопытно, что он чуть не свернул себе шею, так и не заставив себя оторвать взгляд от этой пары. Впереди был другой костёр, большой, яркий, и у него располагался целый лагерь, - высокие мужчины, рассевшиеся вокруг пламени и греющие руки в его тепле, переходящие с места на место и громко переговаривающиеся. Гремел зычный смех, воздух резала крепкая ругань, и Артём немного оробел и замедлил шаг, но Хан спокойно и уверенно подошёл к сидящим, поздоровался, и уселся перед огнём, так что ему не оставалось ничего другого, как последовать этому примеру и примоститься сбоку. - ...смотрит на себя и видит, что у него такая же сыпь на руках, и под мышками что-то набухает, твёрдое, и страшно болит. Представь, ужас какой, мать твою... Разные люди себя по разному ведут. Кто-то стреляется сразу, кто с ума сходит, на других начинает бросаться, облапать пытается, чтоб не одному подыхать. Кто в туннели уходит, за Кольцо, в глухомань, чтобы не заразить никого... Люди разные бывают. Вот он, как всё это увидел, так у доктора нашего спрашивает: есть, мол, шанс вылечиться? Доктор ему прямо говорит: никакого. После этой твоей сыпи ещё две недели тебе остаётся. А комбат, я смотрю, уже потихоньку Макарова из кобуры тянет, на случай, если тот буйствовать начнёт...- рассказывал прерывающимся от неподдельного волнения голосом худой, заросший щетиной мужичок в ватнике, оглядывая собравшихся водянистыми серыми глазами.
Дмитрий Глуховский: И хотя он не понимал ещё толком по услышанному, о чём идёт речь, дух, которым было проникнуто повествование, и набухающая медленно тишина в гоготавшей недавно компании заствавили Артёма вздрогнуть, и тихонечко спросить у Хана, чтобы не привлечь ничьего внимания: - О чём это он? - кивком головы указывая на рассказчика. - Чума, - тяжело и односложно отозвался Хан. - Началось. От его слов веяло зловонием разлагающихся тел и жирным дымом погребальных костров, и эхом этих двух негромких слов Артёму послышались предупреждающий колокольный набат и вой ручной сирены. На ВДНХ и в окрестностях эпидемий никогда не было, крыс, как разносчиков заразы, истребляли, к тому же на станции было несколько грамотных врачей. Об этом Артём читал только в книгах, пара из которых попались ему слишком рано, оставив за собой глубокий след в его сознании и овладев надолго миром его детских грёз и страхов. Поэтому, услышав слово «чума», он почувствовал, как взмокла холодным потом спина и чуть закружилась голова, и ничего больше выспрашивать у Хана он не стал, вслушиваясь с болезненным любопытством в рассказ худого в ватнике. - Но Рыжий не такой был мужик, не психованный. Постоял молча пару минут и говорит: «Патронов дайте мне и пойду. Мне теперь с вами нельзя». Комбат прямо вздохнул от облегчения, я даже слышал. Ясное дело - в своего стрелять радости мало, даже если он больной. Дали ему два рожка, ребята скинулись. И ушёл на север-восток, за Авиамоторную. Больше мы его не видели. А Комбат потом спрашивает доктора нашего, через сколько времени болезнь проявляется. Тот говорит, анкубационный период у неё - неделя. Через неделю после контакта ничего нет - значит, не заразился. Комбат тогда решил, выйдем на станцию и неделю там стоять будем, потом проверимся. Внутрь Кольца нам, мол, нельзя, если зараза пройдёт, всё метро вымрет. И так целую неделю и простояли. Друг к другу не подходили почти - кто знает, кто из нас заразный. А там ещё парень один был, его все Стаканом звали, потому что всякой баланды выпить очень любил. Так вот от него все вообще шарахались, а всё от того, что он с Рыжим корефанил. Подойдёт этот Стакан к кому - а тот от него через всю станцию дёру. А кое-кто и ствол наставлял - мол, отвали. Когда у Стакана вода закончилась, ребята с ним поделились, конечно, но так - поставят на пол и отойдут, а к себе никто не подпускал. А через неделю он пропал куда-то. Кто потом чего говорил, некоторые брехали даже, что его какая-то тварь утащила, но там туннели спокойные, чистые. Я лично думаю, что он просто сыпь на себе заметил, или под мышками набрякло, вот и сбежал. А больше в нашем отряде никто не заразился, мы ещё подождали, потом Комбат сам всех проверил. Все здоровые. Артём подметил, что несмотря на это уверение, вокруг рассказчика стало как-то пустовато, хотя места вокруг костра было не так уж много, и сидели все вплотную, плечом к плечу. - Ты долго до сюда шёл, браток? - негромко, но отчётливо спросил того коренастый бородач в кожаном жилете. - Уже дней тридцать, как с Авиамоторной вышли, - беспокойно поглядывая на него, ответил худой. - Так вот, у меня для тебя новости. На Авиамоторной - чума. Чума там, понял?! Ганза закрыла и Таганскую, и Курскую. Карантин называется. У меня знакомые там, граждане Ганзы. И на Таганской, и на Курской в переходах огнемёты стоят, и всех, кто на расстояние действия подходит, жгут. Дезинфекция называется. Видно, у кого неделя инкубационный период, а у кого и больше, раз вы туда всё же пронесли заразу, - заключил он, недобро понижая голос. - Да вы чего, ребята? Да я здоровый! Да вот хоть сами посмотрите! - мужичок вскочил с места и принялся судорожно сдирать с себя ватник и оказавшийся под ним неимоверно грязный тельник, торопясь, боясь не успеть убедить. Напряжение нарастало. Рядом с ним не осталось уже никого, все сгрудились по другую сторону костра, люди нервно переговаривались, и Артём уловил уже тихое клацание затворов. Он вопросительно посмотрел на Хана, перетягивая свой новый автомат с плеча в боеготовое положение, стволом вперёд. Хан хранил молчание, но жестом остановил его. Потом он быстро поднялся и неслышно отошёл от костра, увлекая за собой и Артёма. Шагах в десяти он замер, продолжая наблюдать за происходящим. Спешащие, суетливые движения раздевающегося в свете костра казались какой-то безумной первобытной пляской. Говор в толпе умолк, и действо продолжалось в зловещей тишине. Наконец ему удалось избавиться и от нательного белья, и он торжествующе воскликнул: - Вот, смотрите! Я чистый! Я здоров! Ничего нет! Я здоров! Бородач в жилете выдернул из костра горящую с одного конца доску и осторожно приблизился к нему, брезгливо всматриваясь. Кожа у того была тёмная от грязи и жирно лоснилась, но никаких следов сыпи бородачу обнаружить, видимо, не удалось, потому что после придирчивого осмотра он громко скомандовал: - Подними руки! Худой поспешно задрал руки вверх, открывая взгляду столпившихся по другую сторону поросшие тонким волосом подмышечные впадины. Бородач демонстративно зажал нос свободной рукой, и подошёл ещё ближе, дотошно рассматривая и выискивая шанкры, но и там не смог найти никаких симптомов. - Здоров я! Я здоров! Что, убедились теперь?! - чуть не в истерике выкрикивал мужичонка срывающимся в визг голосом. В толпе неприязненно зашептались. Уловив общее настроение и не желая сдаваться, коренастый вдруг объявил: - Ну и что, что ты сам здоров? Это ещё ничего не значит! - Как это - ничего не значит? - опешив и как-то сразу сникнув, поразился тот. - Да так. Сам-то ты мог и не заболеть. У тебя может быть иммунитет. А вот заразу принести ты мог вполне. Ты же с этим твоим Рыжим общался? В отряде одном шёл? Говорил с ним там, воду из одной фляги пил? За руку здоровался? Здоровался, брат, не ври. Здоровался ведь? Здоровался... - Ну и что, что здоровался? Не заболел ведь... - потерянно отвечал мужичок. Его странный танец прекратился и теперь он замер в бессилии, затравленно глядя на толпу. - А то. Не исключено, что ты заразен, брат. Так что ты извини, мы рисковать не можем. Профилактика, брат, понимаешь? - бородач расстегнул пуговицы жилета, обнажая бурую кожаную кобуру. Среди стоявших по другую сторону костра послышались одобрительные возгласы и вновь, уже более уверенно защёлкали затворы. - Ребята! Но я же здоров! Я же не заболел. Вот, смотрите, - он опять поднимал вверх худые свои руки, но теперь все только морщились пренебрежительно и с явным отвращением. Коренастый извлёк из кобуры пистолет и наставил его на мужичка, который, похоже, так и не мог понять, что с ним происходит, и только всё бормотал, что он здоров, прижимая к груди скомканный свой ватник - было прохладно и он начинал уже мёрзнуть. Тут Артём не выдержал. Дёрнув назад затвор, он сделал шаг к толпе, не осознавая толком, что он собирается сейчас сделать. Под ложечкой мучительно сосало, и в горле стоял ком, так что выговорить ему бы сейчас ничего не удалось. Но что-то в этом человеке, в опустевших, отчаянных его глазах, в бессмысленном, механическом бормотании, поцарапало Артёма, толкнуло его сделать шаг вперёд. Неизвестно, что он сделал бы после, но на его плечо опустилась рука, и боже, какой тяжёлой она была на этот раз! - Остановись, - спокойно приказал Хан и Артём застыл как вкопанный, чувствуя, что его хрупкая воля разбивается о гранит воли Хана. - Ты ничем не можешь ему помочь. Ты можешь либо погибнуть, либо навлечь на себя их гнев. Твоя миссия останется невыполненной и в том, и в другом случае, и ты должен помнить об этом. В этот момент мужичок вдруг как-то дёрнулся, вскрикнул, и, прижимая к себя свой ватник, одним махом соскочил на пути и помчался к чёрному провалу южного туннеля с нечеловеческой быстротой, дико и как-то по-животному вереща. Бородач рванул было за ним и пытался прицелиться в спину, но потом одумался и махнул рукой. Это было уже лишним, и каждый, кто стоял на платформе, знал это. Неясно лишь было, помнил ли загнанный мужичок от том, куда он бежит, надеялся ли он на чудо, или просто от страха всё выпало у него из головы. Только через пару минут вопль его, рвущий глухую тягостную тишину проклятого туннеля и топот его сапог как-то разом, мгновенно оборвались. Не затихли постепенно, а смолкли в одно мгновение, будто кто-то выключил звук, и даже эхо умерло сразу, так что вновь воцарилось безмолвие. И было это так странно, так непривычно для человеческого слуха и разума, что воображение пыталось ещё заполнить этот разрыв, и казалось, слышен был где-то вдалеке ещё крик. Но это только чудилось, и все отдавали себе в этом отчёт. - Шакалья стая безошибочно чувствует больного, дружок, - промолвил Хан и Артём чуть не отшатнулся, заметив в его глазах блуждающие хищные огни. - Больной - обуза для всей стаи и угроза её здоровью. Поэтому стая загрызёт больного. Раздерёт его в клочья. В кло-чья, - повторил он, словно смакуя.
Дмитрий Глуховский: - Но это же не шакалы, - нашёл наконец в себе смелость возразить Артём, вдруг начиная верить, что он имеет дело с реинкарнацией Чингиз Хана. - Ведь это люди! - А что прикажете делать? - парировал тот. - Деградация. Медицина у нас здесь на шакальем уровне. И гуманности в нас столько же. Посему... Артёму было что возразить на это, однако он решил, что спорить с единственным своим покровителем на этой дикой станции было бы не совсем правильно. Хан же, подождав с минуту возражений, наверное, определил для себя, что Артём сдался и перевёл разговор на другую тему. - А теперь, пока у наших маленьких друзей такое оживление по поводу инфекционных заболеваний и способов борьбы с ними, мы должны ковать железо. Иначе они могут не решиться на переход ещё долгие недели. А тут - как знать? - может, удастся проскочить. Остальные стояли у костра и возбуждённо обсуждали случившееся. Кто-то осторожно поддел на ствол ружья и швырнул в костёр мешок сгинувшего мужичка. Люди были напряжены и растеряны, призрачная тень страшной опасности накрыла их рассудок, и теперь они пытались решить, что же делать дальше, но мысли их, как подопытные мыши в лабиринте, кружились на месте, беспомощно тыкались в тупик, бессмысленно метались взад-вперёд, не в силах отыскать выход. - Наши маленькие друзья весьма близки к панике. Кроме того, они подозревают, что только что линчевали невинного, а такой поступок вовсе не стимулирует дальнейшее рациональное мышление. Сейчас мы имеет дело не с коллективом, а со стаей шакалов. Отличное ментальное состояние для манипуляции психикой! Обстоятельства складываются как нельзя лучше, - довольно прокомментировал Хан, улыбаясь краешком губ и весело глядя на Артёма. От его торжествующего вида Артёму опять стало как-то не по себе. Он попробовал улыбнуться в ответ, - в конце концов, Хан хотел помочь ему, - но вышло жалко и неубедительно. - Главное теперь - авторитет. Сила. Стая уважает силу, а не логические аргументы, - кивнув Артёму, добавил Хан. - Стой и смотри. Не далее, чем через день ты сможешь продолжить свой путь, - и с этими словами, сделав несколько широких шагов, он вклинился в толпу. - Здесь нельзя оставаться! - загремел его голос, и говор в толпе сразу затих. Люди с настороженным любопытством прислушивались к его словам. Хан использовал свой могучий, почти гипнотический дар убеждения. С первыми же словами острое чувство опасности, нависшей над ним и над каждым, кто осмелится остаться на станции после произошедшего, захлестнуло Артёма. - Он заразил здесь весь воздух! Подыши мы им ещё немного и нам крышка. Зараза тут повсюду, и если мы ещё не заразились, обязательно подцепим эту дрянь, если останемся. Передохнем, как крысы, и будем гнить прямо посреди зала, на земле. Сюда никто не проберётся, чтобы помочь нам, нечего и надеяться! Рассчитывать мы можем только на себя. Надо поскорее уходить с этой чёртовой станции, где всё кишит микробами. Если мы выйдем сейчас, все вместе, прорваться через тот туннель будет совсем несложно. Но надо делать это немедленно! Люди согласно зашумели. Большинство из них не могли, как и Артём, противостоять колоссальной силе убеждения, которой буквально лучилась фигура Хана. Вслед за его словами, Артём послушно переживал все те состояния и чувства, которые были заложены в них: ощущение угрозы, страх, панику, безвыходность, затем слабую надежду, которая всё росла по мере того, как Хан продолжал говорить о том выходе из положения, который он предлагал. - Сколько вас? - и сразу несколько людей принялись пересчитывать собравшихся по этому вопросу Хана. Не считая их с Артёмом, у костра было восемь человек. - Значит, ждать нечего! Нас уже десять, мы сможем пройти! - заявил Хан, и, не давая одуматься, продолжил, - собирайте свои вещи, не позднее чем через час мы должны выйти! - Быстрее, назад к костру, забирай свои пожитки. Главное - не дать им опомниться. Если мы промедлим, они начнут сомневаться, что им надо уходить отсюда к Чистым Прудам. Некоторые из них вообще шли в другую сторону, а некоторые просто живут на этом полустанке и никуда отсюда не собирались. Придётся мне, видимо, пойти с тобой до Китай-Города, иначе, боюсь, в туннелях они потеряют свою целеустремлённость, или вообще забудут, куда и зачем они идут, - прошептал Артёму Хан, утягивая его за собой к их маленькому лагерю. Быстро покидав в свой рюкзак всё приглянувшееся Бурбоново имущество и не успевая уже задумываться о моральной стороне своих поступков, пока Хан сворачивал свой брезент и тушил костёр, Артём бросал время от времени взгляд на происходящее с другого края зала. Люди, оживлённо копошившиеся вначале, собирая свой скарб, с течением времени двигались всё менее бодро и слаженно. Вот кто-то присел у огня, другой побрёл зачем-то к центру платформы, а вот двое сошлись вместе и заговорили о чём-то. Начиная уже соображать, что к чему, Артём дёрнул Хана за рукав. - Они там общаются, - предупредил он. - Увы, общение с себе подобными - практически неотъемлемая черта человеческих существ. И даже если их воля подавлена, а сами они, в сущности, загипнотизированы, они всё равно тяготеют к общению. Человек - существо социальное, и тут ничего не поделаешь. Во всех других случаях я бы покорно принял бы любое человеческое проявление, как Божий замысел. Или как неизбежный результат эволюционного развития, в зависимости от того, с кем я беседую. Однако в данном случае такой ход мышления вреден, - пространно отозвался Хан.- Мы должны вмешаться, мой юный друг, и направить их мысли в нужное русло, - резюмировал он, взваливая на спину свой огромный походный тюк. Костёр погас, и плотная, почти осязаемая тьма сдавила их со всех сторон. Достав из кармана подаренный фонарик, Артём сдавил рукоятку. Внутри устройства что-то зажужжало, и лампочка ожила. Неровный, мерцающий свет брызнул из неё. - Давай, давай, жми ещё, не жалей, - подбодрил его Хан, - он может работать и получше. Когда они подошли к остальным, несвежие туннельные сквозняки успели уже выветрить из их голов уверенность в правоте Хана. Вперёд выступил тот самый крепыш с бородой, который до этого занимался предотвращением распространения инфекции. - Послушай, браток, - обратился он небрежно к Артёмову спутнику. Даже не смотря на того, Артём кожей почувствовал, как электризуется атмосфера вокруг Хана. Судя по всему, панибратство приводило того в бешенство. Изо всех людей, с которыми он был знаком до сих пор, меньше всего Артём хотел бы увидеть взбешённого Хана. Оставался, правда, ещё Охотник, но он показался Артёму настолько хладнокровным и уравновешенным, что и представить его во гневе было просто невозможно. Он, наверное, и убивал с тем выражением на лице, с которым другие чистят грибы или заваривают чай. - Мы тут посовещались, и вот чего... Что-то ты пургу гонишь. Мне, например, вовсе несподручно к Китай-Городу идти. Вон и товарищи тут против. Да ведь, Семёныч? - обратился он за поддержкой к кому-то в толпе. Оттуда раздался согласный голос, правда, пока довольно робкий. - Мы вообще к Проспекту шли, к Ганзе, пока там дрянь в туннелях не началась. Ну, мы переждём и дальше двинем. И ничего здесь не станет с нами. Вещи мы его сожгли, а про воздух ты нам мозги не конопать, - это ж не легочная чума. Если мы заразились, так уже заразились, делать тут нечего. Заразу в большое метро нести нельзя. Только скорее всего, что нет никакой заразы, так что шёл бы ты, браток, со своими предложениями, - всё более развязно рассуждал бородатый. От такого напора Артём немного опешил. Но украдкой взглянув наконец на своего спутника, он почувствовал, что коренастому сейчас не поздоровится. В глазах Хана вновь пылало оранжевое адское пламя, и шла от него такая звериная злость и такая сила, что Артёма ударил озноб и волосы на голове начали подниматься дыбом, захотелось оскалиться и зарычать. - Что же ты его сгубил, если никакой заразы не было? - вкрадчиво, нарочито мягким голосом спросил Хан. - А для профилактики! - нагло глядя и поигрывая желваками, ответил тот. - Нет, дружок, это не медицина. Это, дружок, уголовщина. По какому праву ты его так? - Ты меня дружком не называй, я тебе не собачка, понял? - ощетинясь, огрызнулся бородач. - По какому праву я его? А по праву сильного! Слышал о таком? И ты особенно здесь не это... А то мы сейчас и тебя, и молокососа твоего порвём. Для профилактики. Понял?! - и уже знакомым Артёму движением он расстегнул свой жилет и положил руку на кобуру. На этот раз Хан уже не успел остановить Артёма, и бородатый уставился в ствол его автомата быстрее, чем успел расстегнуть кобуру. Артём тяжело дышал и слушал, как бьётся его сердце, в виски стучал кровь, и нмкакие разумные мысли в голову не шли. Он знал только одно - если бородатый скажет ещё что-нибудь, или его рука продолжит свой путь к рукояти пистолета, он немедленно нажмёт на спусковой крючок. Он не хотел подохнуть, как тот мужичок. Он не даст стае растерзать себя. Бородач застыл на месте и не делал никаких движений, зло поблескивая тёмными глазами. Но тут произошло нечто непонятное. Хан, безучастно стоявший до этого в стороне, вдруг сделал большой шаг вперёд, разом оказавшись лицом к лицу с обидчиком, и заглянув ему в глаза, негромко сказал: - Прекрати. Ты подчинишься мне. Или умрёшь. Грозный взгляд бородача померк, его руки бессильно повисли вдоль тела, и так неестественно, что Артём не сомневался - если на того что-то и подействовало, то не его автомат, а слова Хана. - Никогда не рассуждай чересчур много о праве сильного. Ты слишком слаб для этого, - сказал Хан и вернулся к Артёму, к удивлению того не делая даже попытки разоружить врага. Тот неподвижно стоял на месте, растерянно оглядываясь по сторонам. Гомон смолк и люди ждали, что Хан скажет дальше. Контроль был восстановлен. - Будем считать, что дискуссии окончены и консенсус достигнут. Выходим через пятнадцать минут. Обернувшись к Артёму, он сказал ему: - Ты говоришь, люди? Нет, друг мой, это звери. Это шакалья стая. Они собирались нас порвать. И растерзали бы. Но одного они не учли. Они-то шакалы, но я - Волк. Есть станции, где меня знают только под этим именем, - добавил он и отвернулся лицом во тьму. Артём стоял молча, поражённый увиденным и наконец начинал понимать, кого Хан так напоминал ему иногда. - Но и ты - волчонок, - спустя минуту добавил тот, не поворачиваясь к нему, и в его голосе Артёму почудились неожиданно тёплые нотки.
Дмитрий Глуховский: Глава 7 Он действительно был совершенно пустой и чистый, этот туннель. Сухой пол, приятный ветерок в лицо, ни одной крысы, никаких подозрительных ответвлений, зияющих чернотой штолен - в этом туннеле, пожалуй, можно было бы жить не хуже, чем на любой из станций. Больше того, это совершенно неестественное спокойствие и чистота не только не настораживали, но даже и развеивали все те опасения, с которыми люди ступали в него. Легенды о пропавших здесь начинали казаться глупыми выдумками, и Артём начал даже сомневаться в том, происходила ли наяву дикая сцена с несчастным, которого приняли за чумного, или только пригрезилась ему, пока он дремал на куске брезента перед костром Хана. Они замыкали цепочку - Хан побоялся, что люди начнут отставать по одному, и тогда, по его словам, до Китай-Города не дойдёт никто. Теперь он мерно шагал рядом с Артёмом, спокойный, будто ничего и не случилось, и резкие морщины, перерезавшие было его лицо во время стычки на Сухаревской, теперь разгладились. Буря улеглась, и перед Артёмом снова был мудрый и спокойный Хан, а не опасный матёрый волк. Но превращение не заняло бы и минуты, и он хорошо чувствовал это. Однако, понимая, что следующая возможность приподнять завесу над некоторыми из тайн метро ему представится не скоро, если представится вообще, он просто не смог удержаться от вопроса. - А вот вы понимаете, что происходит в этом туннеле? - по возможности наивным голосом спросил он. - Этого не знает никто, в том числе и я, - нехотя отозвался тот. - Да, есть вещи, о которых даже мне неведомо ровным счётом ничего. Единственное, что я могу тебе сказать об этом - это бездна. Беседуя с собой, я называю это место чёрной дырой... Ты, верно, никогда не видел звёзд? Говоришь, видел однажды? И что-нибудь знаешь про космос? Так вот, гибнущая звезда может обратиться такой дырой - если погаснув, под действием собственного неимоверно могучего притяжения она начнёт пожирать сама себя, втягивая вещество с поверхности внутрь, к своему центру, становясь всё меньше размером, но всё плотнее и тяжелее. И чем плотнее она будет, тем больше будет возрастать сила её тяготения. Этот процесс подобен снежной лавине, ведь с усилением тяготения всё больше вещества и всё быстрее будет увлекаться к сердцу этого монстра, и он необратим. На определённой стадии его мощь достигнет таких высот, что он будет втягивать в себя своих соседей, всю материю, находящуюся в пределах его влияния, и, как апогей - даже волны. Исполинская сила позволит ему пожирать световые лучи, и пространство вокруг него будет мёртво и черно - ничто попадшее в его владения не в силах уже будет вырваться оттуда. Это своебразная звезда тьмы, чёрное солнце, распространяющее вокруг себя лишь холод и мрак, - он замолк, прислушиваясь к тому, как переговаривались впередиидущие. - Но как всё это связано с этим туннелем? - не выдержал Артём после пятиминутного молчания. - Ты знаешь, я обладаю даром провидения. Мне удаётся иногда заглянуть в будущее, в прошлое, или же переместиться мысленно в другие места. Бывает, что-то неясно, скрыто от меня, так я не могу пока знать, чем кончится твой поход, и вообще твоё будущее для меня загадка. Это совсем другое ощущение - словно смотришь сквозь мутную воду и ничего не разобрать. Но когда я пытаюсь проникнуть взором в происходящее здесь или постичь природу этого места - передо мной лишь чернота, и луч моей мысли не возвращается из абсолютной тьмы этого туннеля. Оттого я называю его чёрной дырой, когда беседую сам с собой. Вот и всё, что я могу рассказать тебе о нём, - завершил было он, но спустя ещё пару мгновений неразборчиво добавил, - и это из-за него я здесь. - Так вам неизвестно, почему временами он совершенно безопасен, а иногда проглатывает идущих? И почему одиноких путников? - Мне известно об этом не больше, чем тебе, хотя уже вот третий год, как я пытаюсь разгадать его загадки. Всё тщетно. Быстрое эхо разносило стук их сапог далеко вперёд и назад. Воздух здесь был какой-то прозрачный, дышалось на удивление просто, темнота не казалась пугающей, и даже повествование Хана не настораживали и не волновали, так что Артёму подумалось, что Хан был так мрачен не из-за тайн и опасностей этого туннеля, а из-за бесплодности своих поисков и трудов. Его озабоченность показалась Артёму надуманной и даже смешной. Вот же этот перегон, никакой угрозы он не представляет, прямой, пустой... В голове у него заиграла даже какая-то бодрая мелодия, и, видимо, прорвалась наружу незаметно для него самого, потому что Хан вдруг глянул на него насмешливо и спросил: - Ну что, весело? Хорошо здесь, правда? Тихо так, чисто, да? - Ага! - радостно, что вот и Хан тоже наконец согласился Артём, и так ему легко и свободно сделалось на душе от того, что тот смог понять его настроение и тоже проникнулся им... Что и он тоже идёт теперь и улыбается, а не хмурится своим тяжким мыслям, что и он теперь верит этому туннелю. - А вот прикрой глаза - дай, я тебя за руку возьму, чтоб ты не споткнулся... Видишь что-нибудь? - заинтересованно спросил тот, мягко сжимая Артёмово запястье. - Нет, ничего не вижу, сквозь веки только немного света от фонариков, - послушно зажмурившись, немного разочарованно сказал Артём, и вдруг тихо вскрикнул. - Вот, пробрало! - удовлетворённо отметил Хан. - Красиво, да? - Потрясающе... Это как тогда... Нет потолка и всё синее такое... Боже мой, красота какая... И как дышится-то! - Это, дружок, небо. Любопытно, правда? Если тут глаза под настроение закрыть и расслабиться, его здесь многие видят. Странно, конечно, что и говорить... Даже те, кто и на поверхности-то не бывал никогда. И ощущение такое, будто наверх попал... Ещёдо. - А вы? Вы это видите? - не желая раскрывать глаза, блаженно спросил Артём. Метро 2033 - II
полная версия страницы